Ананда был здесь и нигде. Здесь он видел запрокинутую, наголо обритую голову в металлических обручах и проводах, челюсть, застывшую в мертвой ухмылке, и каждый торчащий в ней зуб — одетые в золото и здоровые, но испорченные кокой и табаком. В провале отверстого рта булькала какая-то трубка и множество других трубок и разноцветных шнуров, соединенных с железными ящиками, пружинными завитками тянулись к рукам и ногам. Они ловили малейшие биения и токи, но не могли вдохнуть жизнь в мертвую оболочку. И не могли дать истинного знания людям в зеленых халатах, одержимым алчной погоней за знанием материального мира. Но третий всевидящий глаз, открываемый просветленному его параматмой, проницал лабиринты вечности, ее тайные переходы, ведущие во все времена.
Тусен Фосиён едва не запутался в закоулках трущоб Порт-о-Пренса. Фары его «шевроле» полосовали нагромождения уродливых хижин. Вкривь и вкось сколоченные из ящиков и ржавых листов железа, они были разбросаны как попало, напоминая огромную свалку. Местами сквозь дыры в циновках, которыми были занавешены подобия окон, пробивался унылый свет керосиновой лампы. Оставалось лишь догадываться, какие делишки творятся под непроницаемым пологом гаитянской ночи. Высвечивались глухие загородки, кучи отбросов, где рылись одичавшие псы, гирлянды вывешенного на просушку тряпья. Канавы, наполненные гниющей водой, вынуждали разворачиваться и петлять в поисках объезда по еще более извилистым и узким проходам. В пятнистой тени банановых листьев, выхваченных из тьмы, свирепо вспыхивали чьи-то настороженные глаза. Животных? Людей? Кровожадных духов?
Селестен, жрец религии воду, с коим Фосиён поддерживал дружбу, объяснил, как проехать к месту ночной церемонии. Если бы не обещанная ему сладкая девочка двенадцати лет, почтенный дантист, а именно это ремесло приносило Фосиёну легальный доход, ни за какие деньги не согласился бы отправиться в столь опасное место. Но Селестен так смачно описал достоинства живого товара, что не хватило сил устоять. Сначала Фосиён попробует девку сам, а после перепродаст ее выгодному клиенту.
Когда, исколесив полпредместья, он все же добрался до заброшенной плантации ананасов, празднество было в самом разгаре. На вытоптанной площадке перед длинным, крытым пальмовыми листьями навесом, где прежде очищали плоды и выжимали сок, тряслись в экстатической пляске человек сорок, если не больше. Преобладали женщины. Тучные, с выпирающими ягодицами, они раскачивались, тряся тяжелыми отвисшими грудями, под рокот барабанов. Переступая босыми пятками, на полшага то в одну, то в другую сторону, они оставались на месте, но барабанный бой, пронизанный звериным завыванием флейты, понуждал их сгибаться и распрямляться, резко выбрасывая живот. Порой кто-нибудь из танцоров спотыкался и, взрыхлив кирпичную пыль, со стоном припадал к земле.
Застывшие шальные улыбки блуждали на мокрых лицах, устремленных к восходящей Луне. Ища глазами Селестена, Фосиён успел разглядеть в середине беснующегося круга пять или шесть молоденьких девушек, почти детей. Мужчин было всего трое: парень в армейской рубахе, однорукий разносчик газет и тощий седой старик. Стоя на коленях в чем мать родила, он истово тряс сомкнутыми у подбородка ладонями, словно жаждал испить лунный свет. Кто рыдал в припадке сумасшедшего счастья, кто катался в блаженной истерике, суча ногами или, залившись птичьим клекотом, свивался в комок. Каждый был сам по себе, но накал страсти всех сбивал в единую стаю — мужчин и женщин, старух и детей. Спящий в тайниках души древний зверь вырвался наружу и заплясал под хриплые вопли флейты, и завыл на волшебный диск, достигший высшей силы и совершенства, и затрясся в ритме, нагонявшем неистовую волну.
Селестен, казалось, не принимал участия в непотребном действе. Сидя на корточках у костра, он подбрасывал в пылающие уголья кусочки смолистой коры и окаменевших кореньев, источавшие пряный удушливый дым. Растекаясь пеленою тумана, неся запах мускуса и жижи болот, колдовские курения навевали любострастные образы и кошмарные виденья.
Освещенные смоляными факелами музыканты, с такими же потными лицами и безумными, отсутствующими взглядами, доводили напряжение до крайней точки. Их руки, казалось, прилипли к барабанам, намертво зажатым между колен. Дрожь натянутой кожи передавалась костям, и они гудели, как трубы, и от чресл по стволу позвоночника поднимался удушливый жар, разливаясь по всему телу. И горели тамтамы в ладонях возвратным огнем, вспоминая забытые сны Нгоро-Нгоро. И мрачные призраки дождевых африканских лесов оживали в кипящей крови, и бледные тени саванн, и чудища черных зачумленных вод выходили наружу.