Зрачки беснующихся расширились, как от беладонны, заполнив всю радужку, ноздри раздулись. Резче запахло потом. Падая, женщины срывали с себя последние тряпки. Взмахи бедер участились, взлетая на самый гребень несущей волны. Она закрутила содрогающиеся тела в кипящем водовороте и, взлетев на высшую точку прилива, вышвырнула их на песок, омыв пеной освобожденья.
Таясь в зарослях кукурузы, Фосиён не знал, на ком остановить выбор. Он хотел всех сразу. Прямо там, в облаках пыли и мускусного угара, смешавшегося с испариной плоти. Чаще всего его взгляд замирал на одной — длинноногой и тонкой, с непропорционально маленькой головой. Прежде чем опрокинуться на спину и, обхватив колени, выгнуться упругой дугой, она дольше прочих нежилась в лунном каскаде, оглаживая свои острые грудки, словно омывалась дождем. Не ее ли посулил Селестен?
Фосиён ожидал, что с минуты на минуту начнется настоящая оргия, но мужчин, включая музыкантов и самого жреца, было слишком мало, чтобы ублажить столько жаждущих самок. Вскоре он понял, что они ничуть не нуждаются в мужской ласке. Воображаемый партнер, исторгнутый из алчущих недр, каждой дал то, чего просто немыслимо было получить в реальной жизни, наполненной страхами и нуждой. Парни, особенно тот — в защитной рубашке со следами споротых нашивок, — по всей видимости, переживали те же самые ощущения. Это было до того заразительно, что Фосиён едва не потерял голову. Распалившись до ломоты в паху, он уже был готов выскочить из своего укрытия, но вовремя удержался, заметив промелькнувшую под навесом тень. Какой-то субъект в распахнутой белой сорочке, выйдя из тени, пружинистой походкой устремился к догоравшему костру.
Нужно было быть полным идиотом, чтобы не распознать тонтон-макута по шляпе и темным очкам, особенно неуместным ночью. Но не это насторожило Фосиёна. Полиция постоянно вертелась вокруг жрецов воду, и ни одна церемония не обходилась без агента. В прежнее время Фосиён и сам поддерживал тесный контакт с тайной службой, но после свержения «Бэби Дока», сына покойного президента, решительно оборвал все связи. Вместе с духами, коих созвал на пир потомок конголезских мгамбо, ожило прошлое. Следовало держать ухо востро.
Перемолвившись о чем-то с жрецом, зловещая фигура исчезла. Напрасно встревоженный неясными подозрениями Фосиён до рези в глазах вглядывался в дымную мглу. Лунный глянец, скупо процеженный сквозь сито переплетенных ветвей, рисовал обманчивые контуры. Ничего не стоило принять какую-нибудь лужу за проблеск автомобильного кузова. Дантист не знал за собой особых грехов перед прежней властью. Напротив, жили, что называется, душа в душу. Но, не поддержав тонтон-макутов деньгами в трудную пору, он мог опасаться каких-то ответных действий. Неужели здесь и сейчас?
Боясь обнаружить себя и потому не решаясь на бегство, Фосиён продолжал следить, как за приглянувшейся ему девочкой, так и за колдовскими манипуляциями Селестена.
Склонясь над корзинами, жрец вытащил пару связанных когтистыми лапками петушков, которые, встрепенувшись было в его руках, тут же замерли. Достав несколько подозрительного вида бутылок, он выложил на циновку убогую снедь, завернутую в банановые листья и обрывки газет. Когда приготовления к пиршеству были закончены, Селестен схватил самую большую бутыль, зубами вырвал затычку и основательно приложился. Мутная жидкость, оросив челноком заходивший кадык, потекла на голую грудь. Плюнув длинной струей в угасавшие угли, которые, вспыхнув синими языками, тут же окутались шипящим паром, жрец воду поднял петушков и в мгновение ока свернул им шеи.
Парализованный суеверным страхом, Фосиён и думать забыл про девку, что корчилась в общей свалке, и провалившегося, словно сквозь землю, тонтон-макута.
Вновь зарокотали тамтамы и истерический хохот флейты взвился над непроглядной завесой ползучих растений, год за годом оплетавших некогда отвоеванные у леса участки. Первозданная африканская жуть праздновала кровавое новоселье на далеком заокеанском острове.
Душа свирепого мгамбо, что плясал в леопардовой шкуре на костях поверженного врага, пробудилась в знахаре из Порт-о-Пренса. На крыльях неведомой силы перенесся он в мешанину изнывавших в истоме тел и, окропив чернокожих менад петушиной кровью, завертелся юлой. Не выбирая пути, проскакал по голеням и животам и захохотал, как гиена, разрывая зубами трепещущее живое мясо. Пух и перья в тягучих нитях кровавой слюны слетали с его клыков, и горячие капли, невидимые в ночи, как благодатный дождь, плодотворили иссушенную почву.