И эта жертвенная влага, как и боль от ноги колдуна, отозвались сладострастной спазмой. Обессиленные танцоры начали плавно и медленно подниматься, точно змеи на призывный вой дудочки заклинателя.
Фосиёна, как током, ударило. Та долготелая девочка с головкой змейки шла прямо на него, слепо нащупывая дорогу. Вспыхнули, взметнув рой искр, кем-то брошенные в огонь сухие кукурузные стебли, и лунную поляну озарило полыхающим заревом. Но Фосиён уже не замечал ничего вокруг. Не помня себя, он рванулся, раскрыв объятия, навстречу искавшим его рукам. Они были так близко, эти тонкие пальчики, эти набухшие лунным приливом соски и незрячие глаза, наполненные беспросветным мраком. Обняв пустоту, Фосиён не устоял на ногах и грохнулся оземь, больно ударившись локтем.
Последнее, что он увидел, было искаженное яростью лицо старого Селестена. Костлявой рукой сжав горло незадачливого любителя приключений, жрец мазанул его по лбу окровавленным крылом петуха и силой влил в горло, лишь чудом не выломав зубы, обильную порцию обжигающего пойла, шибанувшего отвратительным запахом болотного газа.
Прежде чем навсегда потерять зрение, Фосиён успел поймать взглядом внезапно померкнувшую Луну. Казалось, его замуровали в бетон, сдавивший грудь до такой степени, что легкие не могли проглотить ни единой капли воздуха. Боли удушье не причиняло, но мозг терзала адская пытка четвертования. Уже отрублены руки, ноги, вот-вот покатится голова. В ушах по-прежнему раздавался барабанный грохот и мерзкая флейта с удвоенной яростью терзала ставшие вдруг необычно чуткими перепонки. Зато все прочее было парализовано: ощущения, органы, члены. Он уже больше не чувствовал саднящего подергивания в локте, и онемевший язык никак не отвечал на спиртовой ожог, а запах гнилой трясины не отзывался рвотной спазмой.
Только слух почему-то еще связывал его с миром людей.
«Помоги, Святая Тереза — заступница! — взмолился Фосиён на последнем остатке дыхания. — Не дай обратить меня в зомби!»
Сбылось самое страшное, о чем нельзя было и помыслить без содрогания. Как и любой гаитянин, он безоглядно верил в живых мертвецов. Тому была тьма достоверных свидетельств. Особенно в последние годы правления «Папы Дока», когда похищения трупов совершались чуть ли не еженощно. Прислушиваясь к рассказам очевидцев, он больше всего на свете страшился оказаться похороненным заживо. И надо же было случиться, чтобы такое произошло именно с ним! Не в силах не то, что пошевелить пальцем, но даже сомкнуть веки, он испытывал такую нестерпимую муку, рядом с которой любая боль могла казаться божьим благословением.
Обострившийся слух подсказал Фосиёну, что его скорее всего куда-то несут, затем бросают в багажник автомобиля и захлопывают крышку. Он слышал разговор и понял, что Селестен забрал его деньги и разделил их с незнакомым мужчиной, говорившим глухим пропитым голосом. Наверное, это был тот самый тонтон-макут. Жрец сказал ему, что надо снять кольцо-печатку и золотые часы. Потом заработал мотор, и машина тронулась с места. Его провезли через весь город. Влажный шелест листвы и плеск фонтана подсказали близость Там-де-Марс. Бой часов главного почтамта и наступившая затем тишина, изредка прерываемая коротким лаем, вызвали в памяти знакомую картину утопающих в зелени белых особняков. Дом Фосиёна находился в Дивисионес, где в основном жили американцы. Так началось долгое путешествие дантиста-зомби, все этапы которого он воспринимал через звук. Он научился угадывать качество дорожного покрытия и высоту бьющей в борта воды. Его опускали в железный трюм и поднимали на вертолете. Однако самого жуткого, чего он, как только понял, что сделался зомби, с ужасом ожидал, не произошло. Он так и не услышал стука земли о крышку своего гроба. Тонтон-макуты, если это были они, поступили против обыкновения. Они не выбросили труп на глазах у родни и не примчались за ним на кладбище по окончании похорон. Фосиён не знал, куда и зачем его везут. Оказавшись на корабле, подумал было, что ему уготована могила подводная, но обманулся и тут.
«Если я все-таки умер, — размышлял Фосиён, — то где я?»
Не трещали костры, не бурлила смола, а гудки пароходов никак нельзя было принять ни за вопли грешников, ни за хохот чертей.
«Чистилище, как большой океан, — пытался он отвлечься, — души томятся в трюмах, а плавание длится тысячи, тысячи лет»…
Когда же, потеряв счет времени, вновь зазвучала человеческая речь, пришлось отбросить и глупую мысль о чистилище. Неизвестные люди говорили между собой вроде бы по-английски, и ему удалось различить несколько более-менее знакомых слов. Вроде «сэр» и «о’кей». Иногда приходила женщина, язык которой был и вовсе непонятен, и Фосиён долго мучился неизвестностью, пока чей-то голос, отчетливо прозвучавший изнутри, не подсказал, что это больница.