Самое разумное было съездить в Ираклион и узнать, нет ли обычного рейса на Тиру, не для скучающих богачей, а ради нужд местных жителей.
Официант принес пенный бокал на фирменной картонке и, видимо, по собственному усмотрению, салат: помидоры, маслины и крупно нарезанный лук. Слегка припорошенный углем хлеб дышал жаром.
Такой, наверное, едали ахейцы под стенами Трои. И такие маслины, похожие на сушеный чернослив, ничего общего не имеющие с образцово-показательными, но безвкусными плодами в жестянках.
Осушив единым духом бокал, Климовицкий набросился на еду. Раскаленные блюда из нержавейки, на которых истекали соком обложенные ломтиками лимона рыбины и пузырился лилово-коричневый шар с зажаренными до черноты щупальцами, приспели в самую пору. Салат, щедро приправленный оливковым маслом и уксусом, только раздразнил аппетит.
Для дыни уже не хватало места, но Павел Борисович пересилил себя и, омыв пальцы в чаше с водой, где плавала четвертинка лимона, неторопливо принялся срезать испещренную клеточным узором желтую корку.
Упоительное ощущение полного довольства несколько подпортил счет, в два раза превысивший сумму, прикинутую по прейскуранту. Но стоило ли из-за двух тысяч драхм вступать в пререкания и портить себе праздник? Тем более что лукавый грек, как бы в подарок, поднес рюмку анисовки.
— Узо! — с видом знатока продегустировал Павел Борисович и поблагодарил: — Ефхаристое.
У всякой игры свои правила.
В честь знаменательной встречи с Критом можно позволить себе маленький пир, а на будущее — булки с сыром и ветчиной вполне хватит, чтоб перебиться до ужина. За завтраком он успел заметить, как немцы за соседними столиками без малейшего смущения уносят бутерброды в салфетках.
Выйдя из таверны, он завернул за угол и неторопливо направился к главной автостраде, где курсировали автобусы. Судя по плану Ираклиона, Археологический музей находился рядом с конечной остановкой.
Первый зал (5000–2600 ВС [47]) Климовицкому пришлось пробежать, чтобы опередить экскурсионные группы. Перспектива разглядывать кости архаичных могильников из-за чужих спин не вдохновляла. Но не успел он приникнуть к стеклу, за которым чернела медь периода древних дворцов — зал II (1900–1700 ВС), как ввалилась галдящая ватага с экскурсоводом «франкоязычницей», и не оставалось ничего иного, как вернуться обратно. Так и мотался взад-вперед, пребывая то в авангарде, то в арьергарде, благо время не лимитировало.
Культ быка отчетливо прослеживался еще в неолите, за шесть тысяч лет до нашей эры. Могучий телец был изваян из глины, вырезан из слоновой кости, его контуры метили черный базальт, и среди великого множества кувшинов и ваз то и дело попадался характерный орнамент рогов. Расположенные анфиладой залы вели по стреле времени, от древнейших захоронений с каменными орудиями к эпохе минойских дворцов, когда появилась бронза, филигранное золото и многочисленные двойные топоры — тавро Зевса Критского. Лабрис! Священное оружие, коим убивали приносимого в жертву быка, словно дальнее эхо, откликается в глубине Лабиринта. Отзвук мрачных мистерий таится в самом имени Минотавра, сына царя Миноса и зачавшей от бычьего семени Пасифаи… И как яркий свет после долгих блужданий в подземных туннелях, как сияние моря на выходе из темного грота, — волнообразные знаки воды и мистическая спираль мирового закона.
Морские чудища отныне сопутствуют рогатому богу и богине — змее. Кажется, что сама природа достигла высшего совершенства в осьминоге, в дельфине, в морском коньке и пучеглазых причудливых рыбах, готовых взлететь на колючих крыльях над кружевом пен. Совсем иная, ни на что не похожая цивилизация; жизнерадостная, веселая, утонченная, но затаившая ужас безвозвратных зыбей.
Спирали на терракотовом кратере с рельефными желтыми цветками, словно проросшими сквозь глазурь, повторяют извивы фестского диска, но безмолвствуют загадочные рисунки и немы линейные письмена.
Неведомый народ, неизвестный язык, смутно угадываемые кумиры. Гибель подстерегает при переходе от Тельца к Овну. Она угадывается в нервном ритме орнамента, в кресте, предвосхитившем мальтийский, в свастике, запущенной против солнца, в чудовищной свинге, сомкнувшей женственные уста.
Спиральная вязь прерывается, взметаясь кудрявыми завитками, под резким изгибом громовых стрел. Словно поднятая землетрясением приливная волна уже готова обрушиться на северный берег. Нервы улавливают, сердце предчувствует, тянется к темной волшбе: магические амулеты, вотивные фигурки, талисманы. Но тут же и тонкая, как японский фарфор, керамика, и позеленевшие мечи с золотой рукояткой, и шлемы с глазными прорезями. А вот и филигранная золотая подвеска из Малии: две целующиеся осы. Климовицкий пожалел, что не купил открытку в археологической зоне. Впрочем, ничего не потеряно. От гостиницы до развалин дворца всего три остановки. Иди знай, что осы такая же редкость, как «Фестский диск». «Нигде более не встречается», — значилось на табличке. Только специалист способен выделить критский мотив, отличный от всего, что промелькнуло, не оставив следа, в музеях Каира, Афин и Иерусалима. Может, и впрямь вперемежку с предметами местного производства затесался и заморский товар? Равноудаленный от Азии, Африки и Европы и равноприближенный к ним Крит лежал на скрещении морских дорог, связавших острова Эгеиды с Финикией и Египтом, Иудеей и Анатолией. За тысячу лет до Троянской войны здесь уже возводили многоэтажные дворцы с канализацией и водопроводом. Запутанные ходы Лабиринта запечатлены на золотых пластинках с непонятными знаками, которые не смогли прочитать полудикие эллины. Гомер, и тот не знал грамоты. Потерян ключ, и никто уже не скажет, откуда привезен хотя бы этот тончайшей работы ритон с головой львицы. Из Мемфиса, Тартеса? Может, из самой Атлантиды? Не в обычае древних было ставить клеймо… Она где-то тут, Атлантида. Затерялась среди мертвых вещей. Но немы письмена, молчит позеленевшая бронза и кубок из электро не помнит пути своего.
Павел Борисович вновь посетовал на то, что так мало знает. Не тем занимался, не тем. Промотал жизнь ни за что ни про что.
Он надолго замер перед раскрашенной статуэткой богини с обнаженной грудью и змеями в руках. На соседнем стенде она была представлена в несколько ином облике, но все те же ядовитые твари покорно вились вкруг локтей.
Имя хозяйки Крита хранят заброшенные кладбища, где она пролетала под полной Луной, окруженная псами и демонами.
В кратком пояснении значилось, что «центральная фигура минойского пантеона» (увы, анонимная) почиталась богиней диких зверей, повелительницей гор и лесов со всеми их обитателями, а также благосклонной покровительницей злаков и всего, что растет на земле. «Богиня змей» — читалось, однако, под ее изображением с кошкой на голове. Фигура датировалась 1550–1500 годами до н. э., когда второе извержение тирского вулкана подчистую смело циклопические сооружения. И вновь лучезарный расцвет. Из руин поднимаются еще более величественные дворцы, украшенные статуями и фресками недосягаемого совершенства. Придворные дамы в одеждах Богини Змей (тугой корсаж, открывающий грудь, юбка колоколом с оборками) посылают улыбку бессмертия из дали веков. Стройные загорелые юноши с длинными черными волосами в уборе из птичьих перьев излучают сияние вечной молодости. Широкоплечие, с тонкой осиной талией и могучими чреслами, едва прикрытыми набедренной повязкой, они творят загадочный обряд. Всемогущие, словно боги, проходят в торжественной процессии, неся на вытянутых руках атрибуты священной власти. И вершат возлияния, кружась в танце под сенью Дерева Мира, где у корней пресмыкаются змеи, а птицы щебечут в пронизанной солнцем листве. Тень смерти не погасит радужного оперения, не омрачит голубизны горизонта, не коснется ни этих лилий, что не полегли под ногой, ни этих глаз, прозревающих вечность.
Ритон горного хрусталя с ручкой, набранной из аметистовых бусин, — не для вина, пусть и самой отборной лозы. Он достоин нектара на пиру небожителей, затаивших гневную ревность. На последнем пиру. В расплавленных недрах зреет третий удар. Кносс, Фест, Малиа, Като-Зарко — все будет сдуто с доски бытия. Вместе с минойскими дворцами исчезнут виллы Аги-Триады и хижины бедноты. Только глиняный макет дома с колоннами, подпирающими плоскую крышу (1450–1400 до н. э.), уцелеет под толщей морской гальки и ила, чтобы через тысячи лет одеться музейным стеклом. Боги уходят из разрушенных храмов.