Угрожающе зеленел огонек приемника. Чьи-то темные с искалеченными ногтями руки водрузили на белую скатерть блюдо с сырами: бри, пон-л’эвек, камамбер.
—…Не удивлюсь, если это случится уже завтра, — продолжал развивать свою мысль Катру, — или через неделю, когда в Сайгон придет «Пикардия». Это всего лишь случайность, приятная бесспорно, что вы обогнали фельдкурьера, который везет мне отставку… Попробуйте бри, он со слезой.
— Нет Парижа, — повторил Фюмроль, поежившись, словно в ознобе, и отчужденно сказал: — В Бордо или уже в Виши я встретил Мориса Палеолога. Если я не ошибаюсь, он говорил мне о Жане Деку.
— Так я и думал! — Катру раздраженно смял салфетку. — Адмирал Деку! Ну, разумеется, прихвостень Дарлана. Из той же шайки капитулянтов. — Он оживился, словно испытал внезапное облегчение, и заговорил совершенно свободно, не прибегая к двусмысленностям и недомолвкам: — Я стыжусь надевать генеральский мундир. Немцы положили нас на обе лопатки за какие-нибудь полтора месяца. Позиционная война, разумеется, не в счет. Для меня исход кампании стал ясен уже через две недели. Когда противник совершил прорыв у Седана и вышел к Ла-Маншу, все было кончено.
Подумать только: дважды за последние семьдесят лет судьба Франции решилась в одном и том же месте.
— Я тоже думал об этом роковом совпадении, мой генерал. После Седана семидесятого года была создана Третья республика, после Седана нынешнего ее умертвили.
— Да, сударь, комедия сыграна… А жаль!
— Сыграна ли, ваше превосходительство? — Фюмроль смочил пальцы в полоскательнице. — У нас еще осталась Северная Африка, которая на протяжении десятилетий была основным центром империи. Мы держим в руках Мадагаскар, обширные территории в Южной Америке, Сирию и Ливан, весь Индокитай с его рисом и минеральными ресурсами.
— Не знаю, как обстоят дела в Алжире или Тунисе, но Индокитай нам долго не удержать. Вы это знаете не хуже меня. В противном случае я бы не имел удовольствия принимать вас здесь, в Ханое. — Катру предупредительно раскрыл ящичек с манильскими сигарами. — Прежде чем мы пройдем в кабинет и займемся делами, — на его лице мелькнула пренебрежительная улыбка, — расскажите мне немного о подоплеке вашей миссии. Почему именно вас, а, скажем, не другого маркиза, носящего громкое имя византийских императоров, отправили за океан? Как это получилось? Только откровенно! Я готов первым подать пример. Признаюсь, что просил колониальный совет откомандировать в мое распоряжение Клода Морена, бывшего военного атташе в Токио. Но прибыли почему-то вы.
— Морен погиб от фугасной бомбы. И вообще в Туре была такая неразбериха, что сюда могли прислать кого угодно, первого попавшегося офицера из второго бюро или даже вовсе какого-нибудь консьержа из дома, где живут японские дипломаты.
— Тем не менее выбор пал на вас. Видимо, это не случайный выбор. Насколько я знаю, вы тоже находились на дипломатической службе в Японии, знаете язык… Притом вы, кажется, авиатор?
— Это не в счет. Летал на стареньком «амио»…. двести километров в час. Не удивительно, что меня подбили в первом же воздушном бою над Па-де-Кале…
— Мы уходим от темы, майор, — властно остановил его Катру. — Меня интересует Тур.
— В самом деле? Ну что ж, откровенность за откровенность. — Фюмроль замолк, собираясь с мыслями, затем, играя гильотинкой для сигар, спросил: — Про пощечину, которую получил Лаваль, знаете?
— Мы здесь как на краю вселенной, — уклонился от ответа Катру. — Расскажите.
— Когда мы с женой добрались наконец до Тура, судьба Парижа была уже решена и крепко пахло предательством. О капитуляции говорили совершенно открыто. Один из министров, с которым я столкнулся на пороге мэрии, признался, что новый главнокомандующий Максим Вейган считает наше положение безнадежным. Его предложение о перемирии с немцами одобрили оба заместителя премьера — маршал и Камиль Шотан. Но этого Вейгану показалось недостаточно, и он пошел на открытую провокацию. Когда состоялось очередное заседание кабинета, он вдруг с озабоченным видом поднялся из-за стола и куда-то удалился. Но не прошло и пяти минут, как вернулся и, держась за сердце, трагическим голосом сообщил: «Коммунисты завладели Парижем! В городе беспорядки. Морис Торез заседает в Елисейском дворце!» Выдержав драматическую паузу, Вейган потребовал немедленно начать переговоры о перемирии. «Мы не можем отдать страну коммунистам, это наш долг перед Францией!» Говорят, что эти слова он произнес, вскочив на стул. Ему даже аплодировали. Присутствие духа сохранил только Жорж Мандель. Он снял трубку и потребовал немедленно соединить его с префектом столицы. Разумеется, выяснилось, что все утверждения Вейгана — чистейший блеф. В Париже было спокойно, как на кладбище. Провокация не удалась. Но капитулянтские настроения уже прочно угнездились среди высших офицеров, правительственных чиновников и дипломатов, заполнивших в те дни не только гостиницы Тура, но даже старые замки на Луаре.