Тогда попадавшихся ему на пути убивали. Когда палачи уставали, их самих приканчивали. Мне тоже приходилось убивать, иначе убили бы меня самого. Наконец весь народ потерял рассудок от жажды, от неистового страха. Стали нападать друг на друга, каждый выискивал своего врага и закалывал его. Никого не пощадили, страна походила на бойню. В тот день погибло семь тысяч человек, но Чака все плакал, повторяя: «Уберите бесчувственных скотов, уберите их!»
В его жестокости, отец мой, таилась хитрость, потому что, закалывая многих ради забавы, он одновременно разделывался с теми, кого ненавидел или опасался.
Наступила ночь. Закат был багровым, все небо казалось кровавым, кровь текла по всей земле. Тогда резня прекратилась, все ослабели, люди, тяжело дыша, валялись кучами, живые вместе с мертвыми. Видя, что многие умрут до рассвета, если им не позволят вкусить пищи, напиться, я сказал об этом королю. Я не дорожил жизнью и даже забыл о мести, такая тоска меня грызла.
На другой день Чака, сказав, что пойдет прогуляться, приказал мне и еще кое-кому из приближенных и слуг следовать за ним. Мы молча покинули хижину, король опирался на мое плечо, как на палку.
— Что скажешь ты о своем племени, Мбопа, о племени э-лангени? Я не заметил их! Были они на поминках? — спросил Чака.
Я отвечал, что не знаю, но Чака остался очень недоволен. Между тем мы дошли до места, где черная скала образует большую, глубокую щель. Название этой щели Ундонга-Лука-Тазьяна. По обе стороны ее скала спускается уступами, и с высоты открывается вид на всю страну. Чака уселся на краю бездны, размышляя. Немного погодя он оглядел местность, увидел, что массы людей — мужчин, женщин, детей — шли по равнине по направлению к краалю Гибамаксегу.
— По цвету щитов, — сказал король, — мне сдается, что это племя э-лангени, твое племя, Мбопа!
— Ты не ошибся, о король! — ответил я.
Тогда Чака послал гонцов, приказав им добежать как можно быстрее и призвать к нему э-лангени. Других гонцов он послал в крааль, шепнув им что-то, чего я не понял.
Чака, следя за направляющейся к нему по равнине черной лентой людей, видел, как гонцы сошлись с ними, как люди стали взбираться по склонам.
— Сколько их числом, Мбопа? — спросил король.
— Не знаю, о Слон, я давно не видел их, но кажется, они насчитывают до трех полных полков!
— По-моему, больше, — сказал король. — А что, по-твоему, Мбопа, заполнит ли твое племя вот эту щель под нами? — Он кивнул на скалистую пропасть. Тут, отец мой, я весь задрожал, угадав намерение Чаки. Отвечать я ему не мог, язык мой прилип к гортани.
— Людей много, — продолжал Чака, — однако я бьюсь об заклад на пятьдесят голов скота, что они не наполнят щели!
— Король изволит шутить!
— Да, я шучу, Мбопа, а ты тоже шути и бейся об заклад!
— Воля короля — священна, — пробормотал я, видя, что отказаться нельзя.
Между тем мое племя приближалось, его вел старец с белой головой и бородой. Вглядевшись, я узнал в нем отца своего Македаму. Подойдя к Чаке, он приветствовал его королевским салютом «Байете» и пал ниц на землю, громко славя его. Тогда тысячи людей попадали на колени, славя короля так громко, точно гремит гром. Родитель мой Македама все лежал в пыли, распростертый перед королевским могуществом. Чака повелел ему встать, ласково приветствовал его, все же остальные мои соплеменники не двигались, колотя лбами землю.
— Встань, Македама, дитя мое, встань, отец э-лангени! — сказал Чака, — расскажи мне, отчего ты опоздал на поминки?
— Долог наш путь, о король, время коротко, к тому же женщины и дети сильно утомились!
— Довольно, дитя мое, я убежден, что ты горевал в душе, а также горевало твое племя. Скажи мне, все ли тут?
— Все тут, о Слон, все в сборе. Краали мои опустели, скот без пастухов ходит по холмам, птицы клюют заброшенные посевы!
— Так, Македама, так, верный слуга мой, я верю, что ты стремился погоревать со мной. Так слушай же: расположи племя по левую и по правую стороны от меня, вдоль уступов, по самому краю расщелины!
Когда Македама исполнил королевский приказ, никто из приближенных не догадывался, в чем дело, только я, изучивший злое сердце Чаки, все понял. Толпы народа десятками, сотнями рассыпались по склонам и скоро покрыли всю траву. Когда все встали, Чака опять обратился к Македаме, отец мой, и повелел ему опуститься на дно пропасти и там завопить. Старец повиновался. Медленно, с большим трудом спустился он на дно. Оно было так глубоко, так узко, что свет едва проникал туда, волосы старца чуть белели издалека в надвигавшемся мраке. Тогда, стоя там внизу, он поднял плач; его стенания слабо доносились до толпы, они звучали глухо, будто голос с занесенной снегом горной вершины.
Так пел мой родитель, старец Македама, глубоко на дне расщелины. Он пел тихим, слабым голосом, но его песнь подхватывали люди наверху и так отвечали ему, что, казалось, горы дрожали.
К тому же с шумом разверзлись собравшиеся тучи, пошел дождь крупными медленными каплями, блистала молния, гремел гром.
Чака слушал, слезы текли по его щекам. Дождь хлестал все сильнее, окутывая людей как бы сетью, а люди все кричали, заглушая непогоду. Вдруг они замолчали. Я посмотрел вправо. Повсюду развевались над их головами перья воинов, вооруженных копьями. Я посмотрел влево — и там развевались перья, блистали копья.
Опять из толпы вырвался вопль, но вопль ужаса и отчаяния.
— Вот они когда горюют, — сказал Чака, — вот когда племя твое искренне тоскует, не одними только устами!
При этих словах толпа людей колыхнулась, как волны, в одну сторону, в другую и, подгоняемая копьями воинов, с ужасным криком стала падать целым потоком мужей, жен, детей на дно пропасти, далеко вниз, в мрачную глубину…
Отец мой, прости мне слезы; я слеп, стар, я — словно маленький ребенок, я плачу, как плачут дети. Всего не перескажешь. Скоро все кончилось, все стихло…
Так погиб Македама, погребенный под телами своих соплеменников, так кончилось племя э-лангени. Сон матери оказался вещим: Чака отомстил за отказанную ему когда-то кружку молока.
— Ты проиграл, Мбопа! — сказал немного погодя король. — Смотри, тут есть еще место. Мы до краев наполнили наш склад, но разве некому заполнить вот это пустое место?
— Есть еще человек, о король! — отвечал я. — Я тоже из племени э-лангени, пусть мой труп ляжет здесь!
— Нет, Мбопа, нет! Я не нарушу обета, да и кто останется горевать со мной?
— В таком случае никого нет!
— А я думаю, что есть, — сказал Чака, — есть у нас с тобой общая сестра, да вот она идет!
Я поднял голову, отец мой, и вот что увидал. Я увидел Балеку, направляющуюся к нам и закутанную в шкуру леопарда. Два воина охраняли ее. Она выступала гордо, как царица, высоко держа голову. Вот она заметила мертвых, они чернели, как стоячая вода в пруду… С минуту она дрожала, поняв, что ее ждет, потом двинулась, стала перед Чакой и посмотрела ему в глаза, сказав:
— Не видать тебе покоя, Чака, с этой ночи до конца дней твоих, пока тебя не поглотит вечная жизнь. Я сказала. — Чака слышал и испуганно отвернулся.
— Мбопа, брат мой, — обратилась ко мне Балека, — поговорим в последний раз, на то королевская воля!
Я отошел с ней в сторону с копьем в руке. Мы одни стояли около трупов, Балека надвинула на брови леопардовую шкуру и быстро прошептала:
— Видишь, Мбопа, слова мои оправдались, поклянись теперь, что если ты останешься жить, то эти самые руки отомстят за меня!
— Клянусь, сестра!
— Прощай, Мбопа, мы всегда любили друг друга. Сквозь дымку прошлого я вижу нас детьми, играющими в краалях э-лангени; будем ли мы снова играть там, в иной стране?… А теперь, Мбопа, — она твердо взглянула на меня широко раскрытыми глазами, — теперь я устала. Я спешу к духам моего племени, я слышу, они зовут меня. Все кончено!…
XIX. Мезило в краале Дукуза
В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чаку, он спал плохо. Так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его в ночной прогулке. Я повиновался, и мы шли молча: Чака впереди, а я — следуя за ним. Я заметил, что ноги сами несли его по направлению к ущелью Лука-Тазьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал убитым и с ним сестра моя, Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чака, пока люди падали через край скалы, подобно воде. В то время слышен был шум и плач, теперь же царило молчание. Ночь была очень тиха, светила полная луна и освещала тех убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно мог видеть их всех; я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину груды мертвых тел. Хотя никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.