Она подстерегла Фернана. Именно так, как ему грезилось, как он того» боялся, она сказала:
– Не пройтись ли нам с вами как–нибудь опять, господин граф?
Они встретились в тот же вечер. Все было, как в его мечтах, шквал страсти смыл все колебания и, ослепив, с неистовой силой захлестнул его.
Потом они сидели на дерновой скамье под ивой. Тереза исходила нежностью.
– Фернан, – сказала она своим грудным голосом, упиваясь звучанием этого имени. – Ведь я могу называть тебя Фернаном, да? – спросила она гордо и влюбленно. Впервые она обращалась к нему на «ты». – С аристократами мне еще никогда не приходилось это делать, – сказала она раздумчиво.
Ей пора было домой, но она не уходила. Фернан ведь совсем не то, что Николас, он не просто возлюбленный, он действительно ее друг, с ним можно и поговорить. И со свойственной ей угловатостью она попыталась объяснить Фернану, что она совсем не безнравственная. Жан–Жак – добрейший человек, он – святой, но он не мужчина. Во всем виновата его болезнь. Даже когда он был молодой, давным–давно, он часто по нескольку месяцев, а иной раз по году не был с ней близок и лежал рядом неподвижный и бесчувственный, как кусок дерева. Она имеет полное право на настоящего мужчину, даже мать, а ведь она строга, признает это.
Фернан молчал и слушал.
– И потом, насчет детей. Этого он не должен был делать, – сказала она.
Фернан забыл, что только что держал эту женщину в объятиях; она перестала существовать, существовала только «Исповедь». Беспредельная жажда узнать правду, всю правду, снедала его. Конечно, то, что Жан–Жак рассказывал, – правда, но это всего лишь частица правды; только в том случае правда будет полной, если Фернан узнает то, что знала и чувствовала Тереза.
У него пересохло во рту. Он спросил:
– А действительно, он отнимал у вас детей?
Тереза невозмутимо ответила:
– Да это же все знают.
Фернан допытывался:
– Всех пятерых?
Тереза удивилась и переспросила:
– Пятерых? Кто тебе сказал, что их было пятеро? Двое.
Это был удар для Фернана. Неужели Жан–Жак лгал? Неужели в самой правдивой книге мира, с которой Жан–Жак хотел предстать перед Страшным судом, он лгал?
Тереза между тем продолжала:
– Оба раза я очень страдала. Ему–то было легко. Это были мои дети.
Фернан очень тихо переспросил:
– Не его?
Тереза своим невозмутимым голосом сказала:
– О чем ты? Я не расслышала.
Он с трудом, несколько громче повторил:
– Это были не его дети?
– Нет. По–настоящему – не его.
Фернан, делая над собой отчаянное усилие, продолжал:
– А он это знал?
– Возможно, – сказала Тереза. – Иначе он не поступил бы так жестоко.
Ночь была темной, Фернан почти не различал Терезы, он только слышал ее ровный голос. И он увидел перед собой изящным, твердым почерком написанные строчки «Исповеди», черные на желтовато–белой бумаге, рассказывающие эту историю без обиняков, убежденно и убеждающе, с множеством обоснованных доводов, разъяснявших, почему он, Жан–Жак, вынужден был действовать именно так, а не иначе. И все это ложь… «Иначе он не поступил бы так жестоко». Этот глупый, бездушный голос говорил правду, и все великолепное здание из принципов, чувств и признаний рушилось.
Фернан возмутился против учителя, но превозмог свое возмущение. Все было, конечно, не так просто, как он рисовал себе. Жан–Жак не лгал. С такой потрясающей искренностью писать для людей будущего, для Верховного существа можно лишь то, что думаешь в сокровеннейшей глубине души. Тереза с ее убогим разумом выбалтывает свою убогую правду. Но ведь действие рождается под влиянием множества смешанных в одно причин, в основе каждого поступка лежат благородные и низменные побуждения, неразрывно перепутанные, и нет истины, которая бы не состояла из множества правд.
Вот сидят они на дерновой скамье под ивой, на скамье Жан–Жака, и Тереза предает Жан–Жака, и он, Фернан, предает Жан–Жака, они объединились, чтобы предавать Жан–Жака. Одно мгновенье Фернану кажется, что он прав, а в следующее – он презирает себя. И вопреки всему испытывает горькое, сладострастное, покаянное удовлетворение.
Тереза, окутанная тьмою, сказала жалобно и любовно:
– Я ни с кем, кроме тебя, не могу поговорить, даже с матерью.
«И даже с конюхом?» – подумал Фернан. А она, словно догадываясь своим примитивным умом, что в нем происходит, продолжала:
– С тобой, Фернан, я могу говорить, о чем хочу. Ты один мне друг, Фернан.