— Хорошо! А тяга?
— Лучше некуда! Каждый раз как негр бросает полено в топку, он сам чуть не летит в трубу следом!
«Амаранта» упорно выигрывала дюйм за дюймом: вот ее гюйсшток поравнялся с рубкой «Борея»; потом на месте гюйсштока оказались трубы, но она продолжала ползти вперед, пока не пошла колесо в колесо с «Бореем»! Тут они столкнулись, сильно ударившись бортами, и намертво сцепились прямо на середине залитой лунным светом реки! С палуб обоих пароходов раздалось громовое ура!.. Матросы, крича и размахивая руками, бросились к бортам, чтобы посмотреть на соперников. От перенесения центра тяжести оба парохода накренились друг к другу; боцманы с проклятьями и угрозами носились взад и вперед по палубам, пытаясь отогнать людей от бортов; оба капитана, перегнувшись через перила мостиков, потрясали кулаками, чертыхались и проклинали друг друга; черные клубы дыма поднимались из труб, нависая над судами и осыпая их дождем искр. Прогремело два револьверных выстрела, но капитаны метнулись в сторону и остались невредимы, а пассажиры отхлынули от бортов и рассеялись по палубам; покрывая невообразимый шум, в небо взмывали пронзительные вопли женщин и крики детей…
И вдруг раздался гулкий рев, оглушительный треск, и изувеченную, беспомощную «Амаранту», освободившуюся от уз, понесло по течению!
Кочегары «Борея» мгновенно распахнули дверцы топок и принялись заливать огонь: остановить машины при таких перегретых котлах было бы равносильно смерти.
Как только это стало возможно, «Борей» подошел к плавучим развалинам «Амаранты» и снял мертвых, раненых и тех, кто остался невредим, — по крайней мере всех, до кого можно было добраться, ибо передняя часть парохода представляла собою бесформенную груду обломков, поверх которых крест-накрест лежали две огромные трубы, а под ними — больше десятка заживо погребенных жертв, взывавших о помощи. Пока люди, вооружившись топорами, не щадя сил вызволяли несчастных, лодки «Борея» сновали по реке, подбирая тех, кто барахтался в воде.
Но тут разразилось новое несчастье. Из разрушенных топок «Амаранты» вырвались языки пламени, поползли по палубе, и в несколько минут потерпевший катастрофу пароход был охвачен огнем. Никогда еще никто не трудился более упорно и самоотверженно, чем храбрецы матросы с топорами в руках. Но все было напрасно. Огонь упрямо пожирал все на своем пути, презирая усилия команды, пытавшейся бороться с ним. Он лизал одежду матросов, опалял волосы, заставлял их отступать фут за футом, дюйм за дюймом, — и вот они дрогнули и, нанеся врагу последний удар, сдались! Отступая, они слышали вопли заживо погребенных:
— Не бросайте нас! Не оставляйте нас! Помогите!
А один из мучеников крикнул:
— Я Генри Уорли, кочегар. У меня мать в Сент-Луисе. Сделайте милость, не говорите ей правду. Скажите, что меня убило сразу и что я даже не знал, от чего погиб, хотя, видит бог, на мне и сейчас нет ни одной царапины. Обидно сгореть живьем в такой клетке, когда мир божий совсем рядом. Прощайте, ребята, всем нам не миновать смерти так или иначе!
«Борей» отошел на безопасное расстояние, и горящую «Амаранту» понесло вниз по течению. Теперь она казалась пылающим островком; огонь, извиваясь, расползался по ней, время от времени изрыгая клубы дыма; после каждого такого взрыва языки пламени вспыхивали еще ярче и вздымались выше и выше. Раздававшиеся по временам отчаянные вопли говорили о том, что еще одна жертва дождалась своей последней минуты. Вскоре «Амаранту» вынесло на песчаную отмель; и когда «Борей» повернул за ближайший мыс вверх по реке, огонь на «Амаранте» бушевал с прежней яростью.
Мальчики спустились в главный салон «Борея», и глазам их предстало душераздирающее зрелище: одиннадцать несчастных лежали мертвыми, а еще сорок молили о помощи. Десятка два добрых самаритян хлопотало возле них, стараясь чем можно облегчить их страдания: обмывали обожженные лица и тела известковой водой или льняным маслом, накладывали на открытые раны комья хлопка, — и это придавало пострадавшим какой-то особенно страшный, фантастический вид.
Молоденький мичман француз — совсем мальчик, лет четырнадцати, не больше — лежал изувеченный и без единого стона переносил нечеловеческие страдания. Когда врач из Мемфиса подошел перевязать его, он спросил:
— Я буду жить? Не бойтесь, говорите правду.
— Нет… я… я думаю, что нет.
— Тогда не тратьте на меня время: помогайте тем, кого еще можно спасти.
— Но…