Судья. Попрошу вас, полковник, не отвлекаться и только отвечать на вопросы.
— Слушаю, ваша честь. Это было двадцать лет тому назад, — доверительно пояснил полковник. — Разумеется, мне не следовало теперь упоминать о таких мелочах. Если память мне не изменяет, сэр…
Тут свидетелю была передана связка писем.
— Знаком ли вам этот почерк?
— Как мой собственный, сэр. Это рука майора Лэкленда. Я видел эти письма еще в то время, как судья Хокинс получал их. (Воспоминания полковника были не совсем точны: мистер Хокинс никогда не беседовал с ним подробно на эту тему.) Показывая их мне, он всегда говорил: «Полковник Селлерс, только с вашим умом можно разрешить подобную загадку». Господи, да я как сейчас все помню! Лора была тогда совсем крошкой. Мы с судьей обдумывали тогда покупку Бугров и…
— Одну минуту, полковник. Ваша честь, мы приобщим эти письма к вещественным доказательствам.
Письма эти представляли собою часть переписки майора Лэкленда с Сайласом Хокинсом; не вся переписка сохранилась, не хватало каких-то важных писем, на которые имелись только ссылки. Как уже известно читателю, в этой переписке речь шла об отце Лоры. Лэкленд напал на след человека, который разыскивал девочку, потерявшуюся во время катастрофы на Миссисипи за много лет перед тем. Человек этот был хром, но чрезвычайно подвижен, судя по тому, с какой быстротой он переносился с места на место. Майор Лэкленд, по-видимому, напал на его след, мог описать его наружность и даже узнал его имя. Но как раз то письмо, в котором содержались эти важнейшие данные, затерялось. Однажды стало известно, что этот человек остановился в одном отеле в Вашингтоне, — но он выехал оттуда накануне прибытия майора, оставив в номере пустой чемодан. Он столь внезапно появлялся и столь таинственно исчезал, что приходилось только недоумевать.
Продолжая свои показания, полковник Селлерс заявил, что видел это утерянное письмо, но не может теперь припомнить имя незнакомца. Лэкленд, Хокинс и сам он, полковник Селлерс, продолжали разыскивать предполагаемого отца Лоры, но несколько лет, вплоть до смерти Хокинса, ничего ей об этом не говорили, опасаясь пробудить в ее душе напрасные надежды.
Тут прокурор поднялся и заявил:
— Ваша честь, я вынужден решительно протестовать против того, чтобы свидетель вдавался в такие не относящиеся к делу подробности.
Мистер Брэм. Осмелюсь заметить, ваша честь, что нас не должны подобным образом прерывать. Мы не пытались помешать обвинению, и ему предоставлена была полная свобода. Сейчас перед нами свидетель, знавший мою подзащитную с детских лет и способный дать показания первостепенной важности, от которых зависит самая ее жизнь. Это, несомненно, человек выдающийся, и сведениями, которые он может сообщить нам по этому делу, нельзя пренебречь, не усилив уже создавшегося впечатления, что обвинение относится к моей подзащитной с пристрастием.
Перепалка продолжалась, и чем дальше, тем ожесточеннее. Полковник, видя, что и юристы и судья о нем забыли, решил воспользоваться случаем. С благодушной улыбкой он повернулся к присяжным и сперва попросту заговорил с ними, но с каждой минутой в нем росло сознание собственной значительности, и, сам не заметив, как это случилось, он произнес целую речь:
— Вы видите, джентльмены, в каком положении она оказалась. Бедное дитя, уж конечно, сердце ее разрывается при виде того, что натворила она в своем умопомрачении. Как нам удалось установить, ее отец хромал на левую ногу, и на лбу у него с левой стороны был глубокий шрам. И вот с того дня, как она узнала, что у нее, кроме Сая Хокинса, был другой отец, она не могла спокойно видеть хромых: завидит, бывало, хромого незнакомца, и сразу ее всю затрясет, и она чуть не падает без чувств. А через минуту она уже готова бежать за этим человеком. Однажды ей повстречался человек с парализованной ногой, и она обрадовалась до полусмерти, но оказалось, что это не левая нога, а правая, и тогда она с горя слегла. Потом она как-то увидела человека со шрамом на лбу и готова была кинуться ему на шею, но тут он шагнул — и оказалось, что он даже и не думает хромать. Опять и опять, господа присяжные, бедная страждущая сиротка со слезами благодарности бросалась на колени перед каким-нибудь изувеченным, покрытым шрамами ветераном, но всегда ее неизменно постигало разочарование, еще глубже становилось ее отчаяние: если он хромает на ту ногу, на какую надо, так шрам не с той стороны, если шрам там, где надо, так хромота не на ту ногу. И никак не находился такой человек, у которого бы все приметы совпадали. Господа присяжные, у вас есть сердце, вы способны чувствовать, вы способны от души пожалеть бедное, страждущее дитя. Дайте мне время, джентльмены, дайте мне возможность, позвольте мне продолжать, и я расскажу вам о тысячах и тысячах безвестных калек, которых выискивала бедная девочка, я расскажу вам, как она гналась за ними из города в город, из штата в штат, с континента на континент, но, настигнув их, всякий раз убеждалась, что это не ее отец, — я вам все расскажу и знаю, ваши сердца…