В «Опыте автобиографии» Уэллс с удивительной скрупулезностью прослеживает свою родословную. И делает он это отнюдь не в надежде открыть какого-нибудь знатного или культурного предка. Напротив, он с удовольствием выясняет, что таковых у него не было. С незапамятных времен все Уэллсы и Нилы были слугами, в лучшем случае лавочниками. Они принадлежали к замкнутому классу, у которого были свои традиции, свои обязательные занятия, своя гордость – господские слуги из крупных поместий и бывшие господские слуги, которые прикопили деньжат и вышли в мелкие лавочники. Этот класс просуществовал не одно столетие и был очень сплочен благодаря единству понятий, общим страхам и общим надеждам. Внутри этого класса был свой снобизм, но еще больше он проявлялся по отношению к тем, кто стоял ниже на общественной лестнице.
Уэллс не был чужд ни этого снобизма, ни этой гордости. «Я – мелкий буржуа», – напоминал он при всяком случае. Иной раз это приобретало характер какой-то озлобленной бравады. Однажды к Уэллсу пришел студент, который, то ли из почтения к прославленному писателю, то ли думая, что тот стыдится своего простонародного происхождения, все время обращался к нему «как к джентльмену». На пятый раз разъяренный Уэллс по-купецки запустил в него бутербродом. Бывало и такое… Но чаще Уэллс сам очень умно анализировал свои представления и свой характер выходца из «низшего среднего класса», как в Англии вежливо именуют мещанство. И неизбежно приходил к выводу, что его взгляд на мир прочно обусловлен двумя факторами: происхождением и характером образования.
Уэллс, например, вполне откровенно говорил, что если он «никогда не верил в превосходство низших» (иными словами, рабочего класса), то это, безусловно, связано с внушенным еще в детстве мелкобуржуазным снобизмом. Но ведь в конце концов Уэллс не стал наследником посудной лавки. Он перерос свою семью, перерос и ее понятия. Так что, когда мы говорим о приверженности и верности Уэллса своему «низшему среднему классу», речь идет о чем-то гораздо большем, нежели о неизжитых семейных предрассудках, как бы ни были они типичны и характерны.
Слово «мещанство» не всегда точно характеризует английскую мелкую буржуазию. Слишком заметны ее отличия от мещанства в странах, прошедших иной путь развития. В тех странах, где иногда на протяжении жизни одного поколения по нескольку раз менялся весь уклад жизни, где экономика развивалась ускоренными темпами, мещанское состояние оказывалось для огромного числа семей временным, переходным. Мелкий буржуа либо поднимался к богатству и преуспеянию, либо разорялся я попадал в число пролетариев, либо выходил в интеллигенты. Совершенно так же, как до Французской революции 1789 года основным «поставщиком» интеллигенции было мелкое духовенство, после революции демократическая интеллигенция выходила из мещанства. Все эти процессы, разумеется, были характерны и для Англии, но в очень ослабленном виде. Когда английский драматург и романист Э. Булвер-Литтон захотел изобразить процесс приобщения мещанина к правящим классам, он после недолгого раздумья решил написать свою пьесу «Лионская красавица» все-таки на французском, а не на английском материале. В Анплии, писал он в предисловии, подобные процессы настолько замедленны, что изобразить их в драматическом произведении очень трудно.
В Англии положение мелкого буржуа было устойчивым – наглядный пример тому дает семья Уэллса. Английская средняя буржуазия сформировалась значительно раньше, чем на континенте, и пробиться в ее ряды было не очень просто. С другой стороны, нужда в интеллигенции росла постепенно, гуманитарные профессии пополнялись по традиции за счет дворянства или же духовенства, технические профессии в заметной мере – за счет выходцев из самого старого в мире рабочего класса.
Как известно, психология мелкого буржуа определяется двумя факторами: тем, что он труженик и одновременно – собственник. Этот тип психологии особенно прочно закрепился в Англии в силу того, что родословная английского мещанства так длинна. Он был очень традиционным, этот «низший средний класс», и среди его традиций наряду с самыми отталкивающими были и такие, какими по праву можно было гордиться.
Буржуазная революция в Англии завершилась, как известно, в конце XVII века компромиссом между верхушкой буржуазии и дворянством, и от десятилетия к десятилетию плодами этого компромисса начали пользоваться все более широкие круги средней буржуазии. Буржуазия, хотя роль ее политических представителей приняли на себя дворяне и сами по себе буржуа были несколько стеснены в правах, стала соучастницей в подавлении низших классов. Эти низшие классы еще только начинали приобретать самостоятельное политическое значение или же, наоборот, утрачивали его: крестьянство разорялось и распадалось, рабочий класс только формировался. В подобных условиях мелкая буржуазия оказалась опорой и естественной надеждой демократии. В произведениях большинства английских просветителей самого демократического направления постоянно можно встретить упоминания о достоинствах «среднего состояния», то есть той степени обеспеченности, при которой человек не настолько богат, чтобы угнетать других, и вместе с тем не настолько беден, чтобы его можно было купить подачками.
Просветительство – этот сложный, противоречивый и вместе с тем по-своему очень цельный комплекс философских, эстетических и политических представлений – сформировалось в XVIII веке. Позади была Английская буржуазная революция, компромиссная, но тем не менее оставившая огромный след в умах передовых людей всех стран Европы. В Англии, стране буржуазных свобод, относительной веротерпимости, развитой промышленности и более высокого, чем в феодальных странах, жизненного уровня, видели образец для своих стран французские и первые немецкие просветители. Но время шло своим чередом. Становилось ясно, что другие страны не просто будут «подтягиваться» к Англии, взяв ее правопорядки за образец, а двинутся дальше. Молодой Вольтер мечтал о политическом компромиссе а своей стране на английский манер. Он ненавидел абсолютистский произвол и клерикальное мракобесие, но боялся революции и верил, что можно без нее обойтись. Однако на старости лет он уже признавал неизбежность революции и говорил о ней как о «прекрасном времени», которое предстоит стране.
Сам по себе английский «низший средний класс» все время колебался между революционностью и законопослушанием. Он примкнул к чартизму, который, как говорил В. И. Ленин, представлял собой «первое широкое, действительно массовое, политически оформленное, пролетарски-революционное движение»,[1] и выходцы из мелкой буржуазии даже в какой-то мере его возглавили, но это, по словам Энгельса, и было одной из причин поражения чартизма. Этот класс боролся за расширение числа избирателей, чего требовал и рабочий класс, но, когда ему были пожалованы избирательные права, сразу почувствовал себя «становым хребтом нации» и сделался неплохой опорой для правящих классов. Появление крупной промышленности должно было, казалось, лишить его главной экономической опоры. Ручной труд сделался непроизводительным, а мелкому ремесленнику не под силу поставить в своей мастерской огромную, дорогостоящую паровую машину, которая оправдывала себя лишь в случае, если приводила в движение десятки, а то и сотни станков. Но в 1860 году француз Ленуар начал производство и продажу маленьких, вполне доступных по цене двигателей внутреннего сгорания, работавших на светильном газе, и положение заметно исправилось. Потом появилось электричество, и мелкие производители не нуждались больше в собственных источниках энергии. Ремесленников пожирали монополии, но они снова как-то выныривали, быстрее поспевая за модой. Доля мелкой буржуазии в национальном доходе быстро уменьшалась. То, что производила она, не могло идти ни в какое сравнение с тем, что производила промышленность. В торговле ее оборот составлял все меньшую долю по сравнению с оборотом крупных торговых фирм. Но само по себе число мелких буржуа оставалось солидным.
Когда Уэллс говорил о себе как о мелком буржуа, он имел в виду не только то, что был сыном лавочника. В гораздо большей степени речь шла о духовном родстве с этим исторически сложившимся классом, пронесшим через века свою демократическую традицию, доказавшим свою гибкость, жизненность, приспособляемость, а теперь, по мнению Уэллса, теряющего самые отрицательные свои качества: косность, необразованность и враждебность прогрессу. Именно на рубеже XIX и XX веков, когда Уэллс вступал в жизнь, из среды мелкой буржуазии впервые начала быстро рекрутироваться интеллигенция, и собственная судьба представлялась Уэллсу в этом смысле очень типичной.