Но разве это действительно возможно, даже если всякая жалость — чепуха? Как быть безупречной по отношению к Майклу, когда малейшая оплошность может выдать ее безупречное отношение к Уилфриду; как быть безупречной с Уилфридом, если ее отношение к Майклу всегда будет для того ножом в сердце? И если… если ее сомнения станут реальностью, как быть безупречной матерью этой реальности, если она будет мучить двоих, или лгать им, как последняя… «Нет, все это совсем не так просто, — подумала Флер. — Вот если бы я была совсем француженкой…»
Дверь отворилась — она даже вздрогнула. В комнату вошел тот, благодаря которому она была «не совсем» француженкой. У него был очень хмурый вид — как будто он слишком много думал последнее время. Он поцеловал ее и угрюмо сел к камину.
— Ты останешься ночевать, папа?
— Если можно, — проворчал Сомс, — у меня дела.
— Неприятности, милый?
Сомс резко обернулся к ней:
— Неприятности? Почему ты решила, что у меня неприятности?
— Просто показалось, что у тебя вид такой.
Сомс буркнул:
— Этот Рур! Я тебе принес картину. Китайская!
— Неужели! Как чудесно!
— Ничего чудесного. Просто обезьяна ест апельсин.
— Но это замечательно! Где она? В холле?
Сомс кивнул.
Развернув картину. Флер внесла ее в комнату и, прислонив к зеленому дивану, отошла и стала рассматривать. Она сразу оценила большую белую обезьяну с беспокойными карими глазами, как будто внезапно потерявшую всякий интерес к апельсину, который она сжимала лапой, серый фон, разбросанную кругом кожуру — яркие пятна среди мрачных тонов.
— Но, папа, ведь это просто шедевр. Я уверена, что это какая-то очень знаменитая школа.
— Не знаю, — сказал Сомс. — Надо будет просмотреть китайцев.
— Но зачем ты мне ее даришь? Она, наверно, стоит уйму денег. Тебе бы нужно взять ее в свою коллекцию.
— Они даже цены ей не знали, — сказал Сомс, и слабая улыбка осветила его лицо, — я за нее заплатил три сотни. Тут она будет в большей сохранности.