— Конечно, она будет тут в сохранности. Только почему — в большей?
Сомс обернулся к картине.
— Не знаю, может случиться всякое из-за всего этого.
— Из-за чего, милый?
— «Старый Монт» сегодня не придет?
— Нет, он еще в Липпингхолле.
— А впрочем, и не стоит — он не поможет.
Флер сжала его руку.
— Расскажи, в чем дело?
У Сомса даже дрогнуло сердце. Только подумать — ей интересно, что его беспокоит! Но чувство приличия и нежелание выдать свое беспокойство удержали его от ответа.
— Ты все равно не поймешь, — сказал он. — Где ты ее повесишь?
— Вероятно, вон там. Но надо подождать Майкла.
— Я только что видел его у твоей тетки, — проворчал Сомс. — Это он так ходит на службу?
«Может быть, он просто возвращался в издательство, — подумала Флер. Ведь Корк-стрит более или менее по пути. Может быть, он проходил мимо, вспомнил об Уилфриде, захотел его повидать насчет книг».
— Ах, вот и Тинг. Здравствуй, малыш!
Китайский песик появился, словно подосланный судьбой, и, увидев Сомса, вдруг сел против него, подняв нос и блестя глазами. «Выражение вашего лица мне нравится, — как будто говорил он, — мы принадлежим к прошлому и могли бы петь вместе гимны, старина!»
— Смешное существо, — сказал Сомс, — он всегда узнает меня!
Флер подняла собаку.
— Посмотри новую обезьянку, дружок.
— Только не давай ему лизать ее!
Флер крепко держала Тинг-а-Линга за зеленый ошейник, а он, перед необъяснимым куском шелка, пахнущим прошлым, подымал голову все выше и выше, как будто помогая ноздрям, и его маленький язычок высунулся, словно пробуя запах родины.
— Хорошая обезьянка, правда, дружочек?
«Нет, — совершенно явственно проворчал Тинг-аЛинг. — Пустите меня на пол».
На полу он отыскал местечко, где между двумя коврами виднелась полоска меди, и тихонько стал ее лизать.
— Мистер Обри Грин, мэм!
— Гм! — сказал Сомс.
Художник вошел, скользя и сияя. Его блестящие волосы словно струились, его зеленые глаза ускользали куда-то.
— Ага, — сказал он, показывая на пол, — вот за кем я пришел!
Флер удивленно следила за его рукой.
— Тинг! — прикрикнула она строго. — Не смей! Вечно он лижет пол, Обри!
— Но до чего он настоящий китайский! Китайцы умеют делать все, чего не умеем мы!
— Папа, это Обри Грин. Отец только что принес мне эту картину, Обри. Чудо — не правда ли?
Художник молча остановился перед картиной. Его глаза перестали скользить, волосы перестали струиться.
— Фью! — протянул он.
Сомс встал. Он ожидал насмешки, но в тоне художника он уловил почтительную нотку, почти изумление.
— Боже! Ну и глаза! — сказал Обри Грин. — Где вы ее отыскали, сэр?
— Она принадлежала моему двоюродному брату, любителю скачек. Это его единственная картина.
— Делает ему честь. У него был неплохой вкус.
Сомс удивился: мысль, что у Джорджа был вкус, показалась ему невероятной.
— Нет, — сказал он внезапно, — ему просто нравилось, что от этих глаз человеку становится не по себе.
— Это одно и то же. Я никогда не видел более потрясающей сатиры на человеческую жизнь.
— Не понимаю, — сухо сказал Сомс.
— Да ведь это превосходная аллегория, сэр. Съедать плоды жизни, разбрасывать кожуру и попасться на этом, В этих глазах воплощенная трагедия человеческой души. Вы только посмотрите на них! Ей кажется, что в этом апельсине что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти. Ведь эту картину следовало бы повесить в Британском музее и назвать «Цивилизация, как она есть».
— Нет, — сказала Флер, — ее повесят здесь и назовут «Белая обезьяна».
— Это то же самое.
— Цинизм ни к чему не приводит, — отрывисто сказал Сомс, — Вот если бы вы сказали: «Наш век, как он есть».
— Согласен, сэр; но почему такая узость? Ведь не думаете же вы всерьез, что наш век хуже всякого другого?
— Не думаю? — переспросил Сомс. — Я считаю, что мир достиг высшей точки в восьмидесятых годах и больше никогда ее не достигнет.
Художник задумался.
— Это страшно интересно. Меня не было на свете, а вы, сэр, были примерно в моем возрасте. Вы тогда верили в бога и ездили в дилижансах.
Дилижансы! Это слово напомнило Сомсу один эпизод, который показался ему очень подходящим к случаю.