Выбрать главу
кого. Тот год Переломным был. Ещё народ Не загнали на Архипелаг, Но уже гремел победный шаг Сталинских сапог. И у дверей Проволокой пахло лагерей. Тот автограф где теперь найду? Взят отец в тридцать седьмом году. Все его бумаги перерыв, Взяли вместе с ним его архив. Ещё глубже времени экран. Под Москвой средь рощиц и полян — Несколько десятков низких дач. Парни на пруду купают кляч. А неподалёку за прудом — Наш необжитой дощатый дом. Помню, что веранда там была Вся из разноцветного стекла. Помню сад, калитку, частокол, Как впервые в школу я пошёл, Помню, как детьми, оравой всей, На пруду ловили карасей. Как в саду я выстроил шалаш… Помню, как скрипел колодец наш, Как, загнав в берёзу желобок, Собирал берёзовый я сок В старую жестянку, как в те дни На синиц я ставил западни. Много к нам писательской братвы Приезжало часто из Москвы. Кое-кто сегодня знаменит, Кое-кто сегодня позабыт, Некоторым жизни оборвал На Лубянке сталинский подвал. Только погибать не всем подряд: Станет кто-нибудь лауреат, Кто-нибудь приобретёт почёт Тем, что по теченью потечёт! Но тогда, в году двадцать седьмом, – Дружеским весельем полон дом. Тут стихи читают до утра Небывалых строчек мастера. Кто-нибудь сидит и пьёт в углу, Кто-нибудь ночует на полу. Кто-нибудь за кружкою пивной Прослезился песней затяжной, Кто-нибудь с протянутой рукой С хлебниковской носится строкой! Лёгкое, богемное житьё, Милое Томилино моё! Но бывал и скверный анекдот. Помню — за окошком ночь идёт. Только я и мать одни в дому. То и дело мать глядит во тьму. Ещё много поездов ночных, — Может быть, отец в одном из них. На рассвете слышим мы сквозь сон Разбиваемой бутылки звон. С матерью выходим в тёмный сад. Слышим — сверху голоса хрипят. Тут мы замечаем: средь ветвей Несколько висит больших теней. Оказалось — на верхушке там, Крепко привязав себя к ветвям, Мой отец с приятелем своим До рассвета напивались в дым! Там же в раскорёженных ветвях Ящик с водкой виснет на ремнях! Аренс Николай — поэт-чудак, Затевал он вечно кавардак, И, наверное, придумал он На сосне устроить выпивон, И деревьев шумные верхи Слушают сейчас его стихи: «Снежинки белые летали, Струилась неба бирюза, А на лице её сияли Большие серые глаза». Арене часто попадал в скандал, Часто в отделенья попадал. Позже слышал я такой рассказ: Вышел он из отделенья раз И припомнил через шесть недель, Что забыл он с водкою портфель В камере. А было, как назло, Похмелиться нечем! Тяжело! Аренс, жаждя выпить всем нутром, В отделенье за своим добром Кинулся — и канул навсегда, Сгинул, не оставивши следа. На экране вспыхнула Нева. Шпиль Адмиралтейства. Острова. Сфинксы. Набережная. Дворец. К Ювачёву взял меня отец. Несколько о Ювачёве слов. Был народовольцем Ювачёв. За участье в покушеньи он К виселице был приговорён. Но в тюрьме, пока он казни ждёт, — У него в душе переворот, Всё он видит под иным углом. И религиозный перелом Наступает. Казнь заменена Ссылкою ему. В те времена С ссыльными общаться каждый мог; Был он сослан во Владивосток. Там у деда моего гостил, Там отца он моего крестил. А когда отбыл он ссылки срок — Взял он страннический посошок И поехал в Иерусалим, И ходил по всем местам святым. Позже о паломничестве том Очерков издал он толстый том. Ленинград. Тридцать четвертый год. Ювачёв поблизости живёт На Надеждинской, а мы с отцом Возле церкви греческой живём. Ювачёву от властей почёт, И ему правительство даёт Пенсию высокую весьма, Но считает, что сошёл с ума На религиозной почве он. Был он собирателем икон. Был он молчалив, высок и сух, Этак лет семидесяти двух. Кропотливо трудится старик, Медленно с иконы сводит лик Он на кальку. И таких икон Тысячи для будущих времен Он готовит. С ним в квартире жил Взрослый сын — писатель Даниил Хармс. У Дани прямо над столом Список красовался тех, о ком «С полным уваженьем говорят В этом доме». Прочитав подряд Имена, почувствовал я шок: Боже, где же Александр Блок?! В списке Гоголь был, и Грин, и Бах… На меня напал почти что страх, Я никак прийти в себя не мог, — Для меня был Блок и царь и бог! Даня быстро остудил мой пыл, Он со мною беспощадным был. «Блок — на оборотной стороне Той медали, — объяснил он мне, — На которой (он рубнул сплеча) — Рыло Лебедева-Кумача!» «Если так, как Блок, писать нельзя, Спрашивал весьма наивно я, — То кого считать за идеал?» Даня углубленно помолчал, Но потом он в назиданье мне Прочитал стихи о ветчине. «Повар — три поварёнка, повар — три поварёнка, повар — три поварёнка выскочили во двор! Свинья — три поросёнка, свинья — три поросёнка, свинья — три поросёнка спрятались под забор! Повар режет свинью, поварёнок — поросёнка, поварёнок — поросёнка, поварёнок — поросёнка! Почему? Чтобы сделать ветчину!» Слушал я его, открывши рот — Догадался наконец! Так вот Чем обэриуты устранят Из души моей священный яд Блоковских стихов! В душе моей Всё же Блок окажется сильней. В комнате у Дани справа — шкаф. К шкафу подойдя, поклон отдав, Произносят гости напоказ Несколько привычных светских фраз: «Как здоровье, тётушка?» «В четверг Были на концерте?» «Фейерверк Видели?» Род лёгкой болтовни. Запрещалось всем в такие дни Грубые употреблять слова. Но гостей уведомят едва, Что сегодня дома тётки нет, — Снят бывал немедленно запрет С нецензурных тем. Наоборот, Разрешался сальный анекдот. Что ещё за идиотство! Тьфу Тётушка, живущая в шкафу?! Что с того, что конура мала — Тётушка придумана была, Для существования её Шкаф — вполне просторное жильё! Тётушка пришлась тут ко двору. Тут любили всякую игру, Тут был поэтический причал, Тут поэтов многих я встречал, А.Введенский был собой хорош, Хармс — на англичанина похож. Сколько артистических имен! Как великолепен Шварц Антон! Помню в исполнении его «Невского проспекта» волшебство И опять всё гаснет. И опять На экране Киеву сиять. Моюсь утром, радио включив. Диктор до чего красноречив! Слышится по голосу, что рад, — Так вот о победах говорят! «…Нашего правительства указ… В вузах за учение у нас Вводят плату!» Я совсем обмяк. Уплатить я не могу никак. Подкосились ноги у меня. Только вечером того же дня Человек от Рыльского пришёл, Пачку денег положил на стол И сказал: «Максим Фадеич тут Посылает вам на институт». Он шепнул, уже сходя с крыльца: «Это в память вашего отца». Рыльский был в фаворе. Перед тем Погибал почти уже совсем И ареста ожидал не раз. «Песнею о Сталине» он спас Жизнь свою и спас свою семью. Как-то чай у Рыльского я пью. Кто-то «песню» вскользь упомянул. Рыльский встал, сдвигая резко стул: «В доме у повешенного, брат, О верёвке вслух не говорят!» Мой отец поэтом русским был. Где сыскать, среди каких могил Кроется его прощальный след. Рыльский был украинский поэт. В час тяжёлый он помог семье Русского поэта. Так в стране, Где я в годы сталинские рос, Выглядел на практике вопрос Межнациональный. Все одной Связаны бедой. Одной виной. Вновь твои проспекты, Ленинград. Обречённо фонари горят. Кратковремен этот мой приезд. Мне одно желанье душу ест. Я привез стихотворений шесть И мечтал Ахматовой прочесть. В годы те была моей женой Анстей. И её стихи со мной. Вот я и пошел. Фонтанный дом Выглядел обшарпанным. Потом Пересёк я двор наискосок И вошёл в подъезд. На мой звонок Мне открыла дверь она сама. Объяснил я путано весьма Мой приход. «Входите». Тут нужны Точные детали: в полстены Девушки портрет. Совсем мала Комната. (Та девушка была В белом.) А Ахматова стройна; Кажется высокою она. Я уже предчувствую беду. «Высылают сына. Я иду С передачею в тюрьму. Я вас Не могу принять». У нас сейчас «Реквием» об этих страшных днях. «Реквием» тогда в её глазах Я увидел. Кто-нибудь найдёт Со стихами старыми блокнот. ………………………………. Но вам в тяжёлых заботах Не до поэтов, увы! Я понял уже в воротах, Что девушка в белом — вы. И подавляя муку, Глядя в речной провал, Был счастлив, что вашу руку Дважды поцеловал. ………………………………. В Киеве, ещё перед войной, Проходили мы по Прорезной. За дома вдали закат сползал. Мы спешим в консерваторский зал. Там Доливо-Соботницкий пел. Среди всех советских тусклых дел Праздником бывал его приезд. Делал он рукою странный жест, Был он хром и очень большерот… Присмотреться — так совсем урод! Необыкновенный баритон — Пел бетховенские песни он И норвежских песен целый ряд… Сколько он ирландских пел баллад, Бельмановских песен! Так лились Песни, что казалось — это Лисс Или Зурбаган! Казалось мне, Что мы где-то в гриновской стране, И — казалось — уплывать и нам Следом за Бегущей по волнам! Поскорей причаливай, наш бот, Там, где нас Несбывшееся ждёт! А в антракте — толкотня, галдёж, А к буфету и не подойдёшь. По соседству, вижу, — паренёк, А на куртке — лодочка-значок С ярко-красным парусом. Яхт-клуб? Точно. Сомневаться почему б? А на самом деле всё не так: Это был почти условный знак Гриновских романтиков! То зов Юношеских алых парусов! Слышал я забавный анекдот О Доливе. Шёл двадцатый год. Пел Доливо где-то. Был хорош Бесподобно. А в одной из лож Сам Шаляпин. Сказочный успех! Сразу покорил Доливо всех. Был он молод, счастлив, возбуждён, Но со сцены почему-то он Пятится… Друзья Доливу тут Под руки к Шаляпину ведут. «Да… — сказал Шаляпин, — ты поёшь Здорово, но — знаешь, милый, всё ж Справь себе штаны: со сцены так Неудобно пятиться как рак!» И для цели благородной сей Пачку протянул ему рублей. Предвоенный Киев. Средь афиш Есть такие, что не устоишь. В зале тесно. Гроссман Леонид О «Войне и мире» говорит. Кажется — со сцены прямо в нас Утончённо-выточенных фраз Дротики летят. В конце почти Он, итог желая подвести, Говорит: «Былому не в пример, В наше время каждый пионер Обладает истиной простой, Знает то, чего не знал Толстой!» А затем (принявши тон иной) Говорит с усмешкой озорной: «На весах у вечности ещё Неизвестно, перевесит чьё Мнение!» — Когда он так сказал — Я подумал: арестуют зал, Лектора и слушателей! Но В шутку было всё обращено И благополучно всё сошло, А могло большое выйти зло… Пострашней, бывало, сходит с рук. У меня был закадычный друг Протасевич Жорж. Мы в институт Вместе поступали. И маршрут Жизненный у нас довольно схож: У него отца забрали тож, Как и у меня, — в тридцать седьмом. Он пытливым обладал умом, Книгами был вечно нагружён — Хемингвей в портфеле, Олдингтон. Был он неудачливый боксёр, Но зато был на язык остёр. И — последний не забыть мазок: Был красив довольно и высок. Между нами — Пушкин бы сказал — Всё рождало споры. Весь скандал И произошёл из-за пари. Раз возьми я да и намудри: В спор полез всему наперекор, И позорно проиграл тот спор! А условье было таково, Что на протяжении всего Дня — у победившего — рабом Проигравший. В случае любом Он беспрекословно и тотчас Был обязан исполнять приказ Господина. Жорж был господин. Мне досталось рабство. До седин Я отчетливо запомнил то, Как я подавал ему пальто, Вещи все его за ним волок, С полу подымал его платок, Как завязывал его шнурки, Как по мановению руки Подбегал… А он, из-за долгов, Пробовал продать меня с торгов; Между лекций в перерыве он Организовал аукцион! Как бывает в юности порой — Чересчур все увлеклись игрой. Лекции по городу всему Нам читали. Часто потому Мы в трамваях ездили гурьбой. Жорж в трамвае мне сказал: «С тобой Я не знаю, как мне быть: изволь Разузнать, — рабам разрешено ль Ездить на трамвае». Задаю Я вопрос кондукторше. В мою Сторону все повернулись. Пыл Сразу же у всех нас поостыл. Наступила тишина. Сидел Жорж, внезапно побелев как мел. К сожаленью, это не конец: Видимо, сверхбдительный стервец Ехал в том вагоне. В деканат Нас повызывали всех подряд. Разносили нас и вкривь и вкось, Но каким-то чудом удалось Всё замять. Никто не пострадал. Мог быть и трагический финал.