Давно уже в опале,
Забыт трехстопный ямб.
Когда-то им писали,
Но в наши дни едва ли
Им пишут, да и я б
Не стал, но ямб трехстопный
Покладист, и весьма
Удобен для письма,
Для мысли расторопной.
К тому ж для сердца святы
Звучанья старых строк —
Со мной «Мои пенаты»,
Со мною «Городок»!
Их поздние раскаты
Еще услышал Блок,
Почувствовал до боли
И выплакал сполна
О том, что ветер в поле,
А на дворе весна.
Традицией старинной
Не стоит пренебречь:
Домашнею картиной
Я начинаю речь.
Зеленая неряха —
Лохматый клен в окне.
Картина Голлербаха
Направо на стене.
Стол с пишущей машинкой
И стул с плетеной спинкой
Стоят перед окном.
А в раме, под стеклом —
Тропининский, знакомый
Портрет того, кого мы
В своей душе несём
От отроческих, самых
Первоначальных лет.
На этажерке в рамах
И те, кого уж нет,
И те, кто так далече,
Почти в стране другой.
Похвастаться хоть нечем,
Но тишина, покой,
И в комнатах повсюду
(Я к этому привык)
Навалом — кипы, груды
И кучи всяких книг.
А в окнах много света,
В саду — кусты цветут.
До университета
Езды пять-шесть минут.
Всё это для поэта
Поистине — уют.
Хоть с плешью и одышкой
Не подобает мне
Распространяться слишком,
Что истина в вине,
Но если старый Бахус
Ковши свои раздаст —
Была бы только закусь,
А вы пить я горазд!
Что ж! Я в годах преклонных,
Уже под шестьдесят!
О женщине — влюблённых
Стихов мне не простят!
И мне покой дороже
Тревог, а между тем —
И я не очень всё же
Чуждаюсь этих тем.
Хотя авторитетов
На мне лежит печать,
Я перечнем поэтов
Не стану докучать.
Но всё ж слова найду я
Сказать кое о ком
Из тех, кто молодую
Мне душу жег стихом.
У самого истока
Колючих дней моих
Благодарю я Блока
За беспощадный стих.
И в мире, где лавины
Войн, бедствий и разрух —
Цветаевой Марины
Мне дорог певчий слух.
Откуда-то из мрака
Кривых ночных дорог
Я слышу Пастернака
Сумбурный говорок.
Хотя я врозь с Россией,
Врозь со своей страной,
Но розы ледяные
Ахматовой — со мной.
От слова и до слова
Перечитал подряд.
Послание готово,
А где же адресат?
Где современник дивный,
Где он, чудак такой,
Что на строку отзывной
В меня плеснет строкой?
Где собеседник милый?
В каком живешь краю?
У вод Мононгахилы
Я одинок стою.
А подо мною — зыби
Несущийся поток.
И сам я на отшибе,
И стих мой одинок.
* * *
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Пушкин
В тот год с товарных станций эшелоны
На север шли почти что каждый день.
Набиты заключенными вагоны,
И на снегу штыка чернеет тень.
И песнею отпугивая стужу,
Там, ночью где-то посреди лесов,
Охранники горланили «Катюшу»,
На поводке придерживая псов.
И про Катюшу, девушку простую,
Поет студентка сорок лет спустя,
И я студентку слушаю, тоскуя,
И я студентку слушаю, грустя.
Мне с мертвыми мерещится подвода
Скрипящая под звуки песни той.
Всё это для студентки — вздор пустой.
Она — как равнодушная природа,
Сияющая вечной красотой.
* * *
В новогоднюю ночь я к столу подойду,
И вина золотого нальёт мне хозяйка.
Если хочешь, попробуй — поди, подсчитай-ка,
Сколько жизни оставил я в старом году.
Ты покрепче, хозяйка, меня напои,
Чтоб душа заиграла, вином разогрета!
Сколько раз я под звёздами Нового Света
Провожал новогодние ночи мои.
Где-то — Старого Света оставленный край:
Дом. Каштан. Потемневшие стекла аптеки.
Сколько жизни моей там осталось навеки —
Если хочешь, попробуй, поди, подсчитай.
Я не знаю, с какой мне звездой по пути.
Мое время меня разорвало на части.
Только знаю одно, — что без старого счастья
Мне и нового счастья уже не найти.
* * *
Цыганский табор осени разбросан
Между домами. Неопрятна осень,
Но грандиозна, ветрена, пестра.
И с осенью нет никакого сладу —
Листва деревьев пляшет до упаду,
Горят костры посереди двора.
Я восхищаюсь этим понапрасну.
Я с каждым из деревьев этих гасну.
Вот лист, что закружился по двору,
Свалился, об окно мое ударясь.
Цыганская взлохмаченная старость,
Раскачиваясь, плачет на ветру.
Да, осень пляшет, и поёт, и плачет,
И, кажется, переполох весь начат
Лишь для того, чтоб я моё житьё
Измерил этой лавой листопада.
Но как ни мерь — а жизнь длиннее взгляда,
Стремящегося охватить её.
Как заключённый в камере тюремной
Под камнем пола роет ход подземный,
Чтоб выбраться на волю из тюрьмы, —
Так в памяти я котловины рою,
Чтоб выломать из многолетней тьмы
Обломок дня, утерянного мною.
Есть где-то настоящее, и это —
Веселием сверкающее лето,
А будущее там — в полях весны,
Но осень — это прошлое, и людям
Оно нужней. О нем мы не забудем,
Зимой небытия занесены.
Как будто еду в поезде я скором,
И осень мне махнула семафором,
И дал мой поезд резко задний ход,
И содрогнулись все мои вагоны,
Пошли они во дни катиться оны,
И весь мой поезд в прошлое идёт.
Я с поездом моим куда-то двинусь
По направленью в юность и невинность,
Где ждут меня на полустанке том,
И к старому знакомцу благосклонны,
Ко мне из детства нависая, клёны
Расскажут миф о веке золотом.
А там и жизнь была совсем иная,
Там комната в квартире проходная,
Там очередь за хлебом поутру,
Там, тапочки надев на босу ногу,
Пускаясь в ежедневную дорогу,
Пенал и книги я с собой беру.
От школьной парты, школьного урока
До осени цыганской так далёко!
Разрозненные времени куски
Барахтаются в памяти, как в дыме,
Толпятся государства между ними,
И океаны, и материки!
Он уплывает, этот полустанок,
И клён, и дом, и несколько полянок —
И вот уже, огнями залита,
Мерещится вечерняя столица.
И я не знаю — эта жизнь мне снится,
Или когда-то мне приснилась та.
Последние октябрьские недели.
Деревьев закружились карусели.
А где-то там, за тридевять земель,
За тем холмом, где свалены за годы
Мои закаты и мои восходы, —
Там в парке над рекою карусель.
И друг за другом в сказочной погоне
Кружатся размалёванные кони
И движутся по стержню вверх и вниз.
Вся карусель плывет под звуки вальса…
Ещё я помню, — вальс тот назывался
Немного старомодно: вальс-каприз.
И красный конь, по воздуху гарцуя,
Навстречу вырывается! И сбруя
Железками позвякивает блях,
И, как бывает среди сна ночного,
Конь снова появляется, и снова
Куда-то пропадает второпях.
Болтаются, позвякивая, бляхи,
И мальчик на коне взлетает в страхе,
За гриву уцепился он рукой.
Сегодня ветра музыкальный ящик,
Оркестр ветвей поющих и скрипящих
Вернули мне тот полдень над рекой.
И кажется — в одном порыве страшном
Сегодняшнее обнялось с тогдашним,
Кленовый лист, что над окном повис,
Колотится о стекла с перепугу,
А красный конь, летающий по кругу,
Скользит то вверх, то вниз — то вверх, то вниз.
* * *
Порядок творенья обманчив,
Как сказка с хорошим концом.
Пастернак
Уже ты подводишь итоги.
Стоишь на последней черте.
А помнишь плиту на дороге
И надпись на темной плите?
Таинственно и величаво
Плита средь высокой травы
Гласила: «Пойдешь ты направо —
Тебе не снести головы,
А если направишься прямо —
Схоронишь родных и друзей,
Там ждет тебя черная яма
И все твои милые в ней.
А если свернешь ты налево —
Дорогу забудешь назад».
Величием древнего гнева
Слова на распутьи горят.
И хочешь не хочешь, а надо,
Какой-нибудь путь выбирай.
И выбрал ты с первого взгляда,
А выбрал — уже не пеняй!..
Пошла твоя жизнь по-иному.
Хоть ты порывался потом
Дорогу отыскивать к дому,
Да сам ты не знаешь, где дом.
Идёшь ты по жизни с опаской,
Идёшь с постаревшим лицом,
А всё ещё веришь, что сказка
Должна быть с хорошим концом.
* * *
В Санта-Монике нынешним летом
Я бродил по прибрежным кварталам
Со знакомым американским поэтом,
Добродушным, веселым малым.
Я слушал, как чайки плачут,
Как грохочет у берега пена.
Внезапно спросил он: «Что всё это значит?»
И руку поднял недоуменно.
Это он о жизни, всем нам отмеренной,
О чуде, с которым никак не свыкся,
Спрашивал, как ученик, растеря