— Да ты выброси.
— А как я могу выбросить? Это, наверно, змея!
— Ну и вытряхивай ее!
— Куда же я ее вытряхну? Не в штаны же, чертовы советники! Вы помогите!
— Но как тебе помочь? Она ведь каждого может укусить, если это змея.
— А я по чем знаю? Не до Харбина же мне ее нести, будьте вы все прокляты.
— Не до Харбина! Как же ты, растяпа, так неаккуратно спишь, что змеи тебе за пазуху забираются?
— Это вопрос посторонний, академический. Вы научите!.. Она же шевелится, подлая!
— Стоой! Ребята, стягивайте с него штаны! Несмелов справа, Антик слева. Так, Хомяков, шагай к костру! Вытряхивай ее, подлую, прямо в огонь! Да быстро!..
— А если она меня в пузо укусит?
— Ну, тогда подохнешь, и всё. Кончай инцидент! Живо!
С выражением приговоренного, приближающегося к эшафоту, Хомяков шагнул почти в самый костер и вытряхнул в него из рубахи то, что со страхом зажимал руками… В раскаленную золу вывалилась среднего размера лягушка и, обжегшись на углях, на пол-аршина подпрыгнув, скакнула в сторону.
Нами же овладел дикий хохот. Мы, трясясь от смеха, хватались за животы, перегибаясь пополам. Хомяков же сконфуженно оправдывался.
— А черт его знает! — ворчал он. — Скользкое, холодное, шевелится, — по чему я знаю?
И, снова надев штаны, он стал подбрасывать топлива в погасающий костер. Перебитый сон не так-то легко было вернуть, да и ночь уже захолодала — дело было уже, видимо, к рассвету.
— Надо покушать, — сказал Антик и потянулся к мешку с чумизой.
— Верно, — согласились мы. — Холодно! Хорошо будет сейчас чайку скипятить, а выспимся днем.
И только тут мы вспомнили, что столь неподобающе шумно ведем себя в тех опасных местах, где совсем недавно хозяйничал тигр-людоед. Но почему-то сейчас, после комического происшествия с лягушкой, мысль о нем ничуть нас не напугала.
И, отвечая общему настроению, мичман Гусев с величайшим презрением ко всему на свете надменно просюсюкал:
— Всё еюнда, аспада офицеры! Прав был некий капитан дальнего плавания, с которым я во Владивостоке часто пил грог, когда он говорил: до самой смерти ничего не будет!..
А чайник уже бурлил, подкидывая крышку, и чумизная каша наша сварилась. И свой ранний фриштык мы закончили уже тогда, когда вершины окружавших нас деревьев зарозовели в лучах зари.
Наступал день, в который нам суждено было перейти границу и распрощаться с Россией, Бог весть, не навсегда ли. Уж шестнадцать лет прошло с этого дня!
Так это произошло…
К полудню мы миновали долину и стали подниматься по склону горного хребта, не очень высокого. Подъем оказался не из легких; уже солнце было невысоко, когда мы добрались до небольшого плато, где и остановились отдохнуть. И вот тут кто— то из нас обратил внимание на стоявший поодаль почерневший от времени, врытый в землю столб, и подошел к нему.
И тотчас же все мы, уже усевшиеся и закурившие, услышали крик нашего сотоварища:
— Ребята, мы на границе… Идите сюда!
Словно ветром подняло нас, подбежавших к столбу. Действительно, вверху, на вершине столба, мы увидели узкую длинную доску, на правом конце которой было печатными буквами написано «Россия», на левом же — «Китай».
Итак, шаг за этот столб — и мы покинем нашу Родину; мы у цели нашего пути. Еще несколько минут, и мы станем эмигрантами…
Сколько мыслей закружилось в наших головах, какие самые разнообразные и противоречивые ощущения не зашевелились только в наших сердцах!
Ведь именно сейчас подошел к нам некий последний, решительный миг — приблизился к нам во всем своем огромном значении! Мы покидали свою страну, и покидали ее, возможно, навсегда. Что нас ждет за этим столбом, перешагнув за мету которого, мы за метой этой становимся чужестранцами, пилигримами, всецело отдавшими себя на милость чуждого нам народа. Что ждет нас там? Не схватят ли нас первые же китайские солдаты, которым мы попадемся на глаза, не окажемся ли мы в плену у хунхузов и, наконец, самое страшное, — не выдадут ли нас китайские власти большевикам?
На все эти вопросы ответ мог быть только один: «Всё возможно! И если мы решимся на этот последний шаг, всё дальнейшее будет уже зависеть от случайности, от нашего счастья, от «везения» или «невезения».
Кроме того, мы ведь прощались с нашей родной страной! И сердце сжималось от боли, от горечи, от незаслуженной обиды изгнания, на которую нас обрекал большевистский режим. Конечно, мы и не требовали к себе милости от этого режима. Все мы с оружием в руках боролись с ним, мы были и остались его врагами, и большевики были правы, что снабдили нас волчьими паспортами с пометкой «Бывший белый комсостав». Теперь, правда, они как будто готовы сравнять нас в правах со всем остальным населением страны, но в каких «правах», — не в правах, а в бесправии, и не нам попадаться на эту удочку!
Выбор сделан, надо идти в Китай.
И все-таки мы никак не могли покинуть этой высоко лежащей горной площадки, мы жались к ее краю, к обрыву в долину, только что нами форсированную, и глаза наши неотводно смотрели в ту сторону, где должен был быть Владивосток, море.
С нашей высоты даль была видна на много, много верст. И там в стороне моря, на горизонте, над вершинами сопок, поднималась в небо сизая дымка тумана…
Сердце сжималось, ныло, как при прощании с дорогим человеком. И мы молчали и глядели на северо-восток.
Но вот один из нас поднялся, вскинул мешок на спину, передернул плечами, чтобы он лучше лег. Кто это был? — помнится, Степанов.
И он сказал глуховато:
— Долгие проводы — лишние слезы, господа. Пора идти!
И мы встали. Мы обнажили головы и перекрестились. И затем, не оглядываясь, миновав столб, вступили на китайскую землю.
Тотчас же мы нашли чуть заметную тропу и пошли по ней. Тропа повела нас книзу, ибо обозначился спуск в небольшую долинку, и самое большее через четверть часа пути мы оказались у ручья, мирно журчавшего по мелкому, песчаному дну.
Уже вечерело — мы не менее чем с час отдыхали у столба. Теперь, находясь на китайской земле, мы не опасались встречи с советскими пограничниками, к тому же мы устали от продолжительного подъема на хребет. И потому было решено здесь, у хорошей воды, остаться и заночевать.
Мы, не торопясь, собирали топливо для костра и сделали запасы его в таком количестве, что валежника и нарубленного нами сухостоя вполне должно было хватить на всю ночь. Устроили каждый из нас для себя и хорошее, удобное ложе из мелких ветвей.
И только когда со всем этим было покончено и на берегу нашего ручья запылал хороший костер, мы принялись и за приготовление пищи, и за кипячение воды для чая.
Скоро стемнело. И когда чай был готов и мы принялись за приготовление чумизной каши, над нами была уже ночь. Настроение у всех нас было теперь самое благодушное: что сделано, то сделано; мы все-таки уже в Китае, благополучно ушли от красных, и думать теперь надо не о прошлом, а о будущем. И, кажется, в первый раз среди нас начались разговоры о Харбине, мы стали строить предположения, как нас встретит этот город и как мы будем устраивать в нем свою жизнь.
Мы мирно беседовали, озаряемые отблесками костра, а вокруг нас важно шумели деревья, казалось, приблизившиеся к полянке нашего бивака.
И вот Антик говорит, облизываясь от предвкушения насыщения:
— Господа офицеры, каша готова!
Среди нас, обсевших костер, — движение. Каждый из нас собирается потянуться к котелку, который Антик отодвигает от огня
И в этот самый миг мы отчетливейше слышим неподалеку собачий лай.
Пес несколько раз тявкнул в кустах со стороны советской границы.
Мы вздрагиваем и настораживаемся.
Собака в этих глухих местах? Она не может быть без людей. И в наших головах проносится отчаянная мысль: «Это советские пограничники с овчаркой-ищейкой. Они видели нас, когда мы вчера на рассвете пробирались мимо Занадворовки, и теперь преследуют нас. Собака подвела их к нам. Они в ста шагах от костра. Мы в его свете видны как на ладони. Сейчас они откроют огонь и мигом перестреляют нас, как куропаток!»