– До чего удивительная встреча! – фальшиво воскликнул первый сын, взглядом приглашая председателя примкнуть к семейному торжеству.
– Да, – сказал председатель замороженным голосом. – Бывает, бывает.
Увидев, что председатель все еще находится в лапах сомнения, первый сын погладил брата по рыжим, как у сеттера, кудрям и ласково спросил:
– Когда же ты приехал из Мариуполя, где ты жил у нашей бабушки?
– Да, я жил, – пробормотал второй сын лейтенанта, – у нее.
– Что же ты мне так редко писал? Я очень беспокоился.
– Занят был, – угрюмо ответил рыжеволосый.
И, опасаясь, что неугомонный брат сейчас же заинтересуется, чем он был занят (а занят он был преимущественно тем, что сидел в исправительных домах различных автономных республик и областей), второй сын лейтенанта Шмидта вырвал инициативу и сам задал вопрос:
– А ты почему не писал?
– Я писал, – неожиданно ответил братец, чувствуя необыкновенный прилив веселости, – заказные письма посылал. У меня даже почтовые квитанции есть.
И он полез в боковой карман, откуда действительно вынул множество лежалых бумажек, но показал их почему-то не брату, а председателю исполкома, да и то издали.
Как ни странно, но вид бумажек немного успокоил председателя, и воспоминания братьев стали живее. Рыжеволосый вполне освоился с обстановкой и довольно толково, хотя и монотонно, рассказал содержание массовой брошюры «Мятеж на “Очакове”». Брат украшал его сухое изложение деталями, настолько живописными, что председатель, начинавший было уже успокаиваться, снова навострил уши.
Однако он отпустил братьев с миром, а они выбежали на улицу, чувствуя большое облегчение.
За углом исполкомовского дома они остановились.
– Кстати, о детстве, – сказал первый сын, – в детстве таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки.
– Почему? – радостно спросил второй сын знаменитого отца.
– Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы. Вы зачем полезли в кабинет? Разве вы не видели, что председатель не один?
– Я думал…
– Ах, вы думали? Вы, значит, иногда думаете? Вы мыслитель. Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий?
Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.
– Ну, я вас прощаю. Живите. А теперь давайте познакомимся. Как-никак – мы братья, а родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также узнать вашу первую фамилию.
– Балаганов, – представился рыжеволосый, – Шура Балаганов.
– О профессии не спрашиваю, – учтиво сказал Бендер, – но догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное? Судимостей за этот год много?
– Две, – свободно ответил Балаганов.
– Вот это нехорошо. Почему вы продаете свою бессмертную душу? Человек не должен судиться. Это пошлое занятие. Я имею в виду кражи. Не говоря уже о том, что воровать грешно, – мама, наверно, познакомила вас в детстве с такой доктриной, – это к тому же бесцельная трата сил и энергии.
Остап долго еще развивал бы свои взгляды на жизнь, если бы его не перебил Балаганов.
– Смотрите, – сказал он, указывая на зеленые глубины бульвара Молодых дарований. – Видите, вон идет человек в соломенной шляпе?
– Вижу, – высокомерно сказал Остап. – Ну и что же? Это губернатор острова Борнео?
– Это Паниковский, – сказал Шура. – Сын лейтенанта Шмидта.
По аллее, в тени августейших лип, склонясь немного набок, двигался немолодой уже гражданин. Твердая соломенная шляпа с рубчатыми краями боком сидела на его голове. Брюки были настолько коротки, что обнажали белые завязки кальсон. Под усами гражданина, подобно огоньку папиросы, пылал золотой зуб.
– Как, еще один сын? – сказал Остап. – Это становится забавным.
Паниковский подошел к зданию исполкома, задумчиво описал у входа восьмерку, взялся за поля шляпы обеими руками и правильно установил ее на голове, одернул пиджак и, тяжело вздохнув, двинулся внутрь. – У лейтенанта было три сына, – заметил Бендер, – два умных, а третий дурак. Его нужно предостеречь.
– Не надо, – сказал Балаганов, – пусть знает в другой раз, как нарушать конвенцию.