В заключение хочется сказать еще вот что.
У каждого литератора существует особая творческая манера, особый подход к явлениям жизни, особые методы их изучения. Можно спорить о том, как лучше изучать жизнь: приезжать ли в колхоз инкогнито и не показывать колхозникам свой блокнот или сразу признаться, что ты писатель; ездить ли с секретарем райкома или одному; жить ли месяц в одном колхозе или почаще менять объекты наблюдений. Можно спорить о частностях, но все мы сходимся на одном — на признании необходимости глубоко изучать жизнь.
Ни один здравомыслящий писатель не станет в принципе отрицать, что жизнь надо изучать, надо стоять ближе к ней. Для писателя иметь в блокноте побольше записей из жизни, перед тем как засесть за письменный стол, — это все равно как столяру перед работой иметь под рукой доски, фанеру, рубанки, клей и все прочее, из чего он делает стулья, шифоньеры, диваны.
Для писателя жизнь — это материал, из которого он делает книги. Я нарочно огрубляю, для того чтобы здесь же самому себе и возразить.
Да, есть писатели, для которых жизнь — это не больше как доска для деревообделочника. Он наблюдает и изучает жизнь лишь потому, что ему нужно взять из нее несколько конфликтов и сюжетов для своих произведений.
Это — холодно-профессиональное, ремесленническое отношение к жизни. Я только что, правда, сам здесь употребил выражение «профессионально-литераторским взглядом». Но я говорил, что таким взглядом надо рассматривать лучшие произведения в смысле, так сказать, нашей «технической» учебы. Это не по отношению к жизни.
А жизнь надо не только изучать по необходимости, иначе, не имея «материала», книгу не напишешь, — и ней надо участвовать, вмешиваться в нее.
И вот те писатели, для которых жизнь не только литературные сюжеты, а нечто большее, которые и сами в какой-то мере являются участниками этих «сюжетов», — те писатели и в произведениях своих несут дыхание этой подлинной, невыдуманной жизни, большой нашей партийной правды и человеческой борьбы за эту правду.
У такого писателя нет мелочных «Конъюнктурных» соображений, робости и нерешительности, когда он садится за письменный стол: «А попаду ли на сей раз в десятку или хотя бы в девятку? Не пойдут ли мои литературные пули «за молоком»?..» Его уверенность идет от знания жизни и ее запросов. И он не задумывается прежде времени: «Где я это напечатаю?» Он думает, садясь за стол, что это надо написать.
Когда автор глубоко убежден в том, что написал нужное, отвечающее запросам жизни, работающее на коммунизм произведение, когда он стоит на позициях нашей партийной правды — у него огромная сила. Против него могут выступать люди куда ловчее, хитрее и опытнее его в мелких жизненных боях, с более авторитетным положением в обществе и с большими правами, до зубов вооруженные учеными степенями и всяким высоким членством, — и все же они слабее его. Они узнают себя в персонажах этого автора и злятся, теряют хладнокровие. Им в спорах приходится идти в обход правды, юлить, изворачиваться, падать на четвереньки, — а что за драка на четвереньках? А автор стоит в нормальном положении, твердо, на двух ногах, можно хорошо развернуться.
Нет ничего удивительного в том, что острые книги с муками выходят в свет. Если в книге берутся под рентген какие-то язвы в нашем обществе, то вполне вероятно, что она еще до напечатания может натолкнуться на бациллоносителей болезней, подобных описанным в книге. Рукопись проходит много рук, пока попадет в последние руки, в руки наборщика. Вещь написана, скажем, против Молчалиных нынешней формации, против Серебряковых (я имею в виду профессора Серебрякова из «Дяди Вани», всю жизнь писавшего об искусстве, ничего в нем не понимая; очень живучий тип!), против «человеков в футляре», против унтеров Пришибеевых — что же тут противоестественного, если она при прохождении разных инстанций наткнется где-то на такого же нынешнего Беликова или Серебрякова? Автор писал, будучи уверенным, что есть таковые в нашей жизни, — ну вот и получай в жизни. И не волнуйся, это не может быть неожиданностью для тебя, если ты считаешь себя знатоком жизни; продолжай свои наблюдения, это тебе лишний тип для описаний. Все закономерно.