Есть люди, честные лишь потому, что существует закон, карающий за нечестность. Этот же честен по природе своей.
Первые — материал для фашизма.
Книга о (Саулите)[9] — книга о возвышенном, об «идеалистах»-практиках, о таких идеалистах, которых, дай бог, побольше бы иметь. Форма — свободная, какая и голову взбредет, книга о том, что пытались отнять у нас немцы. Здесь и Гребенюк. И моя коммуна. Я там буду, обязательно узнаю, что там было при немцах и после них. Или сейчас, с войсками, если путь наш ляжет туда, или после войны.
Большевики — практические, очень земные люди. Их мужественное, «практическое» братство людей. Никто из большевиков никогда не употреблял выражения — возлюби ближнего, как самого себя.
Как, кажется, близко это «братство» большевиком к евангельской «любви к ближнему» и как далеко.
Мы не верим в эти нелепости, в эту бескорыстную любовь, но верим, что не совсем чистыми руками нынешних людей будет построена чистая жизнь.
Проволочные заграждения в реке.
Пулеметный огонь — камыши ложатся.
В оборванных и перепутанных проводах ветер воет как-то по-особому жалобно.
Первый немецкий солдат на советской земле… Первая бомба, сброшенная с вражеского самолета на наш город. Первый повешенный председатель колхоза… Как это било по сердцу!
…Заводы построим, запущенные, заросшие земли вновь распашем, опять вырастут густые хлеба вместо колючих бурьянов — людей погибших не вернешь.
Ненавижу такое оружие, что дает осечку. Осечку дало — прикладом бей, прикладом не берет, зубами грызи.
Равнение на грудь четвертого человека.
А от меня четвертым направо стоит Никита Лозовой. Приятно на такую грудь равняться, какая вся в орденах и медалях.
Рассказывает:
— Снились сегодня спелые груши. Падали с дерева. Бомбить будет…
— Пьешь?
— Только в торжественных случаях.
— Ну, например?
— Ну, например — после бани…
— И сколько же?
— Да немного.
— Сколько все же?
— Да черепушечку.
— Сколько же в нее влазит, в черепушку?
— Ну, с пол-литра.
Добрались наконец-таки до сути!
В колхозе, в станице мне, колхозному писателю, проще жить. Там на меня не смотрят приторно-восхищенными глазами.
Там не находят в моих очерках никаких «измов» и не удивляются им. Хорошо написано про колхоз? Ну, а как же быть иначе. Раз взялся писать — пиши хорошо. Это так же естественно, как хорошо работать на тракторе, как ставить рекорды на комбайне. И со мною встречаются, разговаривают как с равным…
Тикáют из села гитлеры.
Длинный, прямой, проглотивший не один аршин, — Высокосенко.
Иду по обочине степного грейдера. Вперед и назад на километры — ни души. Выпуклость грейдера блестит на солнце, как ручей. В кюветах — мягкая крупитчатая земляная осыпь, хрустящая под сапогами. Иду под шорох собственных шагов, вещмешок за плечами, шинель на руке, и ничего и никого вокруг. Словно — один в мире.
Хорошо думается на степных дорогах.
Хорошо идти так в день рождения.
Вот готовился немец к войне — даже крестов для похорон убитых заготовил целые ярусы.
Из всех возможных вариантов смерти я не нахожу ни одного, который бы мне нравился.
— Стул подставить под ноги?
— Ничего не надо. А то очень удобно разлягусь — долго просплю.
Это хорошо, как зеленый горошек к отбивной, когда есть сама отбивная.
В редакции суматоха.
— Пожар! — труба загорелась.
Корректор Марья Федоровна вскакивает:
— Где ошибка, где ошибка?
— Пожар!
— Тьфу, чтоб тебе, испугал, я думала — ошибка.
Засиженное яйцо — всегда болтун.
Привык иметь возле себя парторга — прочитает газету и расскажет, что напечатано интересного, за что и деньги получает.
Вот этот тип председателя с телячьим уклоном.
В любом деле самое страшное — середина.
Хорошую речь произнести — легче всего. А вот долбить изо дня в день так, чтобы все было и сделано именно так, как в твоей речи сказано, — это труднее.
Директор:
— У меня государственная программа.
— А чтобы люди у тебя хорошо жили — это не государственная программа?
9
Саулит — руководитель коммуны в Сальских степях, созданной в конце 20-х годов переселенцами из США. Эвакуируя хозяйство, не успел уйти и был казнен гитлеровцами.