А отступали мы по другой дороге. Потом пришлось, в наступление, опять прийти в это село, к ней.
И тут уже — большой рассказ.
Политический рассказ. Во весь рост встает ее фигура, матери, русской женщины. Сила!
В крови у меня — купеческое (крупное) и мещанское. А пролетарское — это уже все — от пережитого, свое, умом дошел!.. И — сердцем.
Начало.
Вот я начинаю перебирать в памяти. Кто и что сделали меня писателем? Книги? Вряд ли. Жизнь? Да… Но как?
И вот вспоминаю. Таганрог. Голод. Пешком в село, которого в жизни не видел.
И этот Елисей…
Некоторые критики замечали, что я избежал умиления. Да. До 16 лет деревню не видел. А потом повидал такое, что не до умиления.
Встречаю в старых «блокнотах» — запись на полях книжки, случайно сохранившейся с тех пор, когда мне было лет 16.
«Драться коромыслом неудобно, оно кривое, вертится в руках, и не угадаешь, куда попадешь концом. Им хорошо драться в большой толпе, когда все равно кого-нибудь да зацепишь по голове».
Недоумеваю, откуда, по какому поводу такая зверская запись? Начинаю вспоминать. Корявый почерк. А это у меня болели пальцы.
Вспоминаю деревню.
Не очень радушно приняла, встретила меня деревня. Может быть, это уберегло меня от наивных восторгов и умилений горожан…
Нищета батраков. Харитон. Голые на печи: ночью рубахи сушатся.
Такая нищета вряд ли где найдется в деревне, кроме Китая.
Вот с этой нищеты начинали!
Тупой и острый нож. Дядька Семен наточил, как бритву.
— Ну, теперь будешь работать и не порежешься.
Долго недоумевал. Потом понял.
— Только и было у меня имущества — шапка, и то на чужом (на хозяйском) гвозде висела.
Моя отцовская шуба на лисьем меху (когда жил у Калачевых), единственное наследство (а она отцу служила лет двадцать), и как она пугала людей, когда я вступал в комсомол. Шуба на лисьем меху, а там — почти без порток.
И вдруг вот эта сиротская душа без отца, которая металась в поисках отца, вдруг — ему пришлось стать отцом 70 мужиков.
Первая весна в коммуне. С трактором. Кулачество.
Навалили на молодые хрящи то, что впору старому волжскому грузчику вынести.
Лихой был парень — председатель коммуны. Но никто не знает про мои минуты отчаяния!
Когда природа нас била из года в год. А потом — люди. Свои дураки. Приезжие…
Уходил в поле, падал на землю.
— Неужели — не выйдет? Неужели — провал? Это — не мой провал. Провал — идеи.
И жена об этом не знала.
Каким был мечтателем.
Смотрел на поросят от нашего хряка и думал — вот они, агитаторы за нашу коммуну!..
В этом получал наслаждение работой (наивно-мечтательные, но берущие за душу слова):
— Вот, смотри, бегают.
— Кто?
— Это — наши.
И на самом деле — вот этим постепенно и привлекли народ на свою сторону.
Я способен был всегда подолгу любоваться тем, что сделал. Это иногда сводило на нет быстроту работы. Сошьешь пару сапог за день, а час потом тратишь на то, что вертишь их в руках и любуешься — смотри-ка, сам сотворил!
А все-таки это большое дело — мечтать!..
Надо мечтать. Надо уметь мечтать.
Я всю жизнь мечтал. Сам знаю, как легко жить с мечтой. Но не только мечтал — делал. Всю жизнь делал.
Но нельзя жить только одной большой общей мечтой. Надо и маленькую, конкретную мечту иметь.
Помню и до смешного маленькие мечты, которыми жил недели и месяцы. Мечты над коровьей кормушкой. Мечты над первым катушечным радиоприемником.
Мечты и личные. «Вот когда все будем жить хорошо, нужно себе то-то и то-то».
Потом — на партработе — мечта.
Когда пошел в литературу — мечта. Мечта написать что-то очень хорошее. Великое!
Не осуществил эти мечты до сих пор, но я ими живу.
И вот я думаю иногда, как страшна жизнь у того человека, который живет без мечты. Или только сугубо личной мечтой. Как можно так жить?
Как я ехал на Всероссийский съезд колхозников во всем чужом. Но была мечта.
И после стали жить богато.
Мечта над хорошо возделанным черным паром. Мечта над известковой печью. Над молодым садом…
Пошел в коммуну — больше одного года речей не вынес.
А многие из моих сверстников сделали назидательные речи своей профессией.
20-е годы.
Колхозное строительство не успело еще как следует начаться, а снобы уже появились.