В нашей же коммуне одно простое разделение труда облегчало его в несколько раз: если ты работаешь в поле, то уж уход за скотом — не твоя печаль. Если вы конюхи или скотники, то выезжать в поле — не ваша обязанность. В коммуне все сезонные работы — весенний сев, прополка, уборка хлебов — заканчивались намного раньше, чем у соседей-единоличников, — помогали машины. Наши трактористы с прицепщиками пахали землю, сидя на пружинных сиденьях, а рядом пахарь-единоличник с погонычем выхаживали за конным плугом по борозде по 40–50 километров в день за всю долгую холодную и дождливую осень. Мы имели возможность, при нашем тягле и машинах, даже в самый напряженный период полевых работ по воскресеньям отдыхать. У нас был и клуб, детские ясли, в летнее время — общественные столовые. За нас агитировали наши поля, где урожай хлебов раза в два превышал урожай единоличников — благодаря агрономии. Мы завели породистый скот. У нас, по принятым общим собранием коммунаров дополнениям к примерному уставу, потерявшие трудоспособность старики, дети и больные находились на полном обеспечении коммуны.
И соседи-единоличники, взвесив все выгоды жизни вот в таком коллективном хозяйстве, хлынули в коммуну. Правда, из-за того, что всех мы не могли принять на центральную усадьбу в общественные жилые дома, пришлось создать несколько отделений на хуторах и разрешить иметь в личном пользовании коров, свиней и птицу. И это не было отступлением назад, а было единственным шагом к наиболее жизненной и массово-приемлемой форме кооперирования сельского хозяйства — к сельхозартели.
К чему я это все вспоминаю?..
А к тому что даже тогда, когда к нам вступало много новых членов, не было у нас особенно тяжелых драм по поводу расставания с бывшей своей лошадью, волом или косилкой. Оказалось, что крестьянин довольно легко переносит переход от единоличного состояния к колхозному — был бы материальный расчет. Да чтобы считались с ним, как с хозяином общественного хозяйства. Чтобы он постоянно чувствовал себя одним из полноправных его членов, участвующим не только в общественном труде, но и в какой-то мере в управлении хозяйством.
Есть у нас до сих пор немало таких отстающих колхозов, где все вертится но заколдованному кругу: плохие урожаи, безденежье, низкая оплата трудодня, низкая дисциплина. В результате опять же — плохие урожаи и т. д. И местные руководители ломают голову: почему люди там работают плохо? А мудрить тут особенно нечего. Видимо, нет у колхозников материальной заинтересованности работать хорошо. И, видимо, у них убито сознание хозяев своей артели. Производственную деятельность этих колхозов опекали, вероятно, так по-мелочному усердно и к тому же неумно, что колхозники уже и забыли о кооперативной форме своего хозяйства и меньше всего считают себя его хозяевами.
Мне в нашей коммуне, прямо скажу, повезло. Хорошие советники и учителя были у меня среди районных руководителей. Они учили главному — как работать с людьми. Без этого, без совета со стариками, опытными хлеборобами, агрономами, я, мальчишка, избранный председателем коммуны, к тому же совершенно не знавший сельского хозяйства, просто провалился бы и меня бы позорно сняли. Совет коммуны мы созывали каждую субботу, и не реже раза в месяц — общее собрание коммунаров. Все более или менее важные вопросы нашего быта или хозяйственного строительства выносили на решение общего собрания. Времени это отнимало не так уж много. Народ у нас привык высказываться на собраниях коротко, ясно, по-деловому. В случае разногласий — голосовали. Но выигрыш, в смысле настроения людей, был огромный. Каждый коммунар чувствовал себя хозяином нашего коллективного хозяйства и работал с интересом, не только материальным, но и душевным.
Руководили райком партии и райисполком нашей коммуной — в те годы, еще до сплошной коллективизации? Да, конечно. Как и другими первыми колхозами в районе.
1959
Идея колхозов не могла не понравиться народу, потому что это самая человечная идея устройства жизни в деревне.
А люди хотят человечного устройства их жизни.
Человек, сегодня готовый для коммунизма. От каждого по способности, каждому по потребностям. И не возьмет в магазине лишней пары сапог.
Почему? Жил он по самому главному компасу. Совесть.
При всем этом был совершенно равнодушен ко всяким религиям. Ни в церковь не ходил, ни в сектах не искал «бога». Садясь за стол, крестился. На это никто не обращал внимания, так же как и он был терпим к безбожникам. На лекции ходил охотно.