Эти десять человек составляли, так сказать, ядро собраний — они были постоянными посетителями. Новых посетителей приглашалось только по двое на каждую неделю.
Поль де Марсэ, понятно, и не подозревал о той своего рода баллотировке, которой подвергалось приглашение человека с его именем, и был страшно горд, получив приглашение от аристократа-посланника. Это являлось посвящением его в аристократы, пренебрегать чем он мог еще меньше, чем любой другой, так как, несмотря на все уловки салического закона, Сен-Жерменское предместье[5] не могло простить его отцу, что он ввел в семью старинной фамилии де Марсэ какую-то госпожу Тренкар; была еще надежда, что Поль женится и несколько поочистит свой герб новой связью с одной из наиболее старинных фамилий аристократического предместья; однако он не торопился, выжидая исполнения своих честолюбивых замыслов, доходивших до надежды занять важный пост министра юстиции, о чем усиленно хлопотал герцог де Жерси. От природы этот молодой человек обладал чрезвычайно чувствительным сердцем и вовсе не злым характером, но примеры Тренкара-отца и наставления скептика де Жерси, который никогда не скрывал от него, что этот Тренкар являлся отцом лишь номинально, немало способствовали тому, чтобы уничтожить эти качества; зато в жизни Поля был элемент чисто идиллического характера, который, подобно оазису в пустыне, освежал его душу и ум среди той лихорадочной и развратной жизни, которая из среды придворных распространилась и на весь Париж.
Как-то раз, лет за шесть до описываемых событий, желание выкурить хорошую сигару после обеда и предаться в уединении своим мечтам привело его в местечко Лила. Было воскресенье и к тому же местный праздник. Наступала ночь. Со всех сторон неслись веселые песни и бесконечный смех; у пресыщенного молодого человека явилось желание смешаться с этой толпой, которая не знала его, и посмотреть, почему это им так весело, что возбуждает даже его зависть. Он отослал своего кучера и грума, сказав им, что вернется пешком или на извозчике, и направился в беседку при ресторане, ярко освещенном и отличавшемся царившим там особым весельем.
Пять или шесть семейств рабочих — отцов, матерей и детей — сидели за столами, и все усиленно работали своими челюстями; дело подходило уже к десерту, и дешевенькое вино, смешанное с сельтерской водой, лилось рекой; мужчины вполголоса напевали что-то вроде прелюдии к имеющему быть концерту, но где каждый тянул кто во что горазд; женщины с раскрасневшимися лицами хохотали во все горло, откинувшись на спинки стульев, между тем как дети, привыкшие за неделю к скудной пище и черствому хлебу, с жадностью набрасывались на остатки предоставленного в их распоряжение гуся и в то же время набивали себе рты кремом, миндальным тортом и бисквитами.
Это народное веселье и пиршество, которые скромные труженики могут себе позволить лишь изредка, возбуждая сначала улыбку, вызывают затем и слезы у всякого человека, не совсем бессердечного, когда он подумает, что эти несчастные и обездоленные, если они хотят честно зарабатывать свой хлеб и поддерживать свою семью, могут пользоваться несколькими такими минутами беззаботности и отдыха лишь два-три раза в году.
Поль де Марсэ огляделся кругом, ища себе свободный утолок, где он мог бы поместиться; все было занято, и он хотел уже было повернуть назад, как чей-то грубый голос вскричал:
— Ну-ка, детки, потеснитесь немного и дайте местечко этому господину.
Поль де Марсэ обернулся на шум отодвигаемых тарелок, поблагодарил, грациозно раскланявшись, и, заняв только что предложенное ему место в конце стола, попросил все необходимое, чтобы приготовить чашку чая, что он непременно хотел сделать сам. Хозяин ресторана, увидев вошедшего молодого человека, аристократа, изящно одетого, поспешил тотчас же сам, чтобы ему услужить; что касается присутствующих, особенно женщин, то все смотрели на него с тем наивным любопытством, которое простой народ выказывает в подобных случаях к людям, превосходство которых он инстинктивно чувствует.