Он вытащил атлас и пустился в объяснения касательно долгот; глядя на остолбеневшую Фелисите, он улыбался снисходительной улыбкой педанта. Наконец, указав карандашом на едва заметную черную точку в овальном пятне, он сказал: «Вот».
Фелисите склонилась над картой; от переплетения разноцветных линий у нее зарябило в глазах: она ничего не понимала, и, когда Буре полюбопытствовал, что ее смущает, она попросила показать ей дом, где живет Виктор. Буре всплеснул руками, чихнул и разразился неудержимым хохотом; такое простодушие привело его в восторг; но Фелисите не поняла, чему он смеется; быть может, она надеялась даже увидеть портрет своего племянника - до того она была неразвита.
Через две недели, в базарный день, Льебар, как обычно, вошел в кухню и протянул ей письмо от зятя. Оба они были неграмотные, и Фелисите обратилась за помощью к хозяйке.
Г-жа Обен, считавшая петли, положила вязанье подле себя, распечатала письмо и, бросив на Фелисите сочувственный взгляд, тихо произнесла:
- Вам сообщают... о несчастье. Ваш племянник...
Он умер. Больше в письме ничего о нем не говорилось.
Фелисите упала на стул, прислонилась головой к переборке и закрыла внезапно покрасневшие веки. Голова у нее свесилась на грудь, руки опустились, глаза уставились в одну точку; время от времени она повторяла:
- Бедный мальчуган! Бедный мальчуган!
Льебар смотрел на нее и вздыхал. У г-жи Обен чуть вздрагивали плечи.
Она предложила Фелисите навестить сестру в Трувиле.
Фелисите жестом ответила, что это ни к чему.
Наступило молчание. Добряк Льебар рассудил за благо удалиться. Тогда Фелисите сказала:
- Им это все равно!
И снова поникла головой; время от времени она машинально перебирала длинные спицы на рабочем столике.
По двору прошли женщины, неся шест, на котором висело белье; с белья капала вода.
Увидав их из окна, Фелисите вспомнила о своей стирке; вчера она замочила белье, а сегодня его надо было прополоскать; она вышла из комнаты.
Ее мостки и бочка были на берегу Тука. Она бросила на берег кучу рубашек, засучила рукава и взяла валек; ее сильные удары были слышны в ближайших садах. Луга были пустынны, ветер волновал реку; вдали высокие травы извивались от его порывов, как волосы утопленников, плывущих в воде. Фелисите скрывала свое горе и крепилась до вечера, но у себя в комнате, лежа ничком на постели, уткнувшись лицом в подушку и сжав кулаками виски, она дала ему волю.
Много позже сам капитан рассказал ей о подробностях гибели Виктора.
У Виктора была желтая лихорадка; в больнице ему выпустили слишком много крови. Его держали четыре врача. Смерть наступила мгновенно, и главный врач сказал:
- Так! Еще один!
Родители обращались с ним жестоко. Фелисите предпочла больше с ними не встречаться; они тоже не подавали о себе вестей - то ли потому, что забыли ее, то ли из черствости, свойственной людям, живущим в нищете.
Виргиния слабела.
Удушье, кашель, вечный озноб, пятна на щеках - все это были признаки серьезного заболевания. Г-н Пупар посоветовал отвезти Виргинию в Прованс. Г-жа Обен согласилась; она немедленно забрала бы девочку домой, если бы не климат Пон-л’Эвека.
Она сговорилась с одним извозчиком, и тот каждый вторник отвозил ее в монастырь. Сад стоял на горе, откуда открывался вид на Сену. Виргиния под руку с матерью ходила по опавшим виноградным листьям. Порою солнце выглядывало из-за туч, и она щурилась, глядя на паруса вдали и на линию горизонта, тянувшуюся от Танкарвильского замка до Гаврских маяков. Потом они отдыхали в обвитой зеленью беседке. Мать достала бочонок отменной малаги, и Виргиния, которую смешила мысль, что она опьянеет, отпивала два глотка, не больше.
Силы ее восстанавливались. Осень прошла спокойно. Фелисите подбадривала г-жу Обен. Но как-то вечером она ушла недалеко по делам, а вернувшись домой, увидала у дверей кабриолет г-на Пупара; сам он стоял в прихожей. Г-жа Обен завязывала ленты шляпы.
- Дайте мне грелку, кошелек и перчатки. Скорее! Виргиния заболела воспалением легких, и может быть, безнадежно.
- Пока еще нет, - заметил врач.
Под кружившимися хлопьями снега г-жа Обен и доктор сели в экипаж. Стемнело. Было очень холодно.
Фелисите побежала в церковь поставить свечку. Потом бросилась за кабриолетом, через час догнала его, ухватившись за шнуры, легко вспрыгнула сзади, но тут у нее мелькнула мысль: «А двор-то не заперт! Ну как заберутся воры?» И она соскочила.
На следующий день, на заре, Фелисите отправилась к доктору. Из монастыря он вернулся, но уехал в деревню. Потом Фелисите ждала письма в трактире. А ранним утром села в дилижанс, шедший из Лизье.
Монастырь стоял в конце переулка, круто поднимавшегося в гору. Дойдя до середины переулка, Фелисите услышала странные звуки: то был похоронный звон. «Это звонят по ком-то другом», - подумала Фелисите и яростно застучала в дверь.
Зашаркали чьи-то стоптанные туфли, дверь приотворилась, вышла монахиня.
Добрая женщина с грустным видом сказала, что Виргиния «только что отошла». Колокол св. Леонара зазвонил еще громче.
Фелисите поднялась на третий этаж.
Виргиния лежала на спине, руки у нее были сложены на груди, рот открыт, голова запрокинута, а над ней склонялся черный крест между неподвижных занавесей, не таких белых, как ее лицо. Г-жа Обен, обхватив руками изножие кровати, тихо всхлипывала. Аббатиса стояла справа. Три свечи на комоде бросали красные отблески, окна побелели от тумана. Монахини увели г-жу Обен.
Две ночи Фелисите не отходила от покойницы. Она повторяла одни и те же молитвы, кропила простыни святой водой, снова садилась и все смотрела на умершую. После первой своей бессонной ночи она заметила, что лицо покойницы пожелтело, губы посинели, нос заострился, глаза ввалились. Фелисите несколько раз поцеловала их; она была бы не так уж удивлена, если бы Виргиния их открыла - таким людям, как Фелисите, все сверхъестественное кажется простым. Фелисите обрядила покойницу, завернула ее в саван, положила в гроб, надела венчик, расплела косы. Косы у Виргинии были белокурые и необыкновенно длинные для ее возраста. Фелисите отрезала большую прядь п часть ее спрятала у себя на груди с тем, чтобы уж так там ее и оставить.
Согласно воле г-жи Обен, тело повезли в Пон-л’Эвек, а г-жа Обен ехала за катафалком в закрытой карете.
После отпевания пришлось еще три четверти часа добираться до кладбища. Поль, рыдая, шел впереди. Сзади шагал г-н Буре, за ним - местная знать, женщины в черных накидках и Фелисите. Она думала о своем племяннике, которому она не могла воздать таких почестей, и скорбь ее росла, как будто его хоронили вместе с Виргинией.
Г-жа Обен была в полном отчаянии.
Первое время она роптала на Бога; она убеждала себя, что Бог совершил несправедливость, отняв у нее дочь, - ведь она никому не делала зла, совесть ее так чиста! Да нет! Она должна была увезти девочку на юг. Другие доктора спасли бы ее! Теперь г-жа Обен винила себя, ей хотелось поскорей умереть, чтобы соединиться с дочерью, во сне она стонала от душевной боли. Особенно часто преследовал ее один сон. Муж, одетый матросом, возвращался из далекого путешествия и со слезами говорил ей, что ему приказано взять к себе Виргинию. И они обдумывали, где бы ее спрятать.
Однажды г-жа Обен пришла из сада потрясенная до глубины души. Ей только что (она показывала, где) явились муж и дочь; они ничего не делали, они только смотрели на нее.
В течение нескольких месяцев она, безучастная ко всему на свете, не выходила из своей комнаты. Фелисите кротко уговаривала ее поберечь себя для сына - и не только для него, но и в память «о ней».