Фелисите вынесла его на травку, чтобы он подышал свежим воздухом, и на минутку отлучилась; когда же она вернулась, попугая и след простыл! Она искала его в кустах, на берегу, на крышах, не слушая хозяйку, кричавшую ей:
- Осторожнее! Вы с ума сошли!
Фелисите обшарила все сады Пон-л’Эвека, останавливала прохожих:
- Вы не видали моего попугая?
Тем, кто не знал попугая, она описывала его. Вдруг ей показалось, что за мельницами, у холма, летает что-то зеленое. Но попугая там не было! Разносчик уверял, что сию секунду видел его на Сен-Мелен, в лавке старухи Симон. Фелисите побежала туда. Там не поняли, о чем она толкует. Наконец она вернулась домой, изорвав ботинки, изнемогая от усталости, в смертельной тоске; сидя на скамейке рядом с барыней, она рассказывала ей о своих приключениях, как вдруг что-то легкое опустилось на ее плечо: Лулу! Да где же он пропадал? Обозревал окрестности?
Фелисите с трудом оправилась от потрясения - вернее сказать, так никогда и не оправилась.
Вскоре захолодало, и она схватила ангину, а еще немного спустя у нее заболели уши. Через три года она оглохла и стала говорить громко даже в церкви. Если бы о ее грехах знала вся епархия, это не запятнало бы ее и никого бы не смутило, но священник рассудил за благо исповедовать ее в особом приделе.
От шума в ушах у нее зашел ум за разум. Хозяйка часто говорила ей:
- Боже мой, до чего же вы глупы!
Она отвечала:
- Да, барыня, - и начинала что-то искать.
И без того тесный круг ее представлений сузился; колокольный звон, мычание быков уже не существовали для нее. Все двигались для нее молча, как призраки. Она слышала теперь только голос попугая.
Словно для того, чтобы позабавить ее, он изображал стук веретена, пронзительные крики рыботорговца, визг пилы столяра, жившего напротив; когда же раздавался звонок, попугай кричал, подражая г-же Обен:
- Фелисите! Дверь! Дверь!
Они разговаривали с друг с другом - он без конца повторял три фразы своего репертуара, она отвечала столь же бессвязно, но в свои слова вкладывала всю душу. Она была так одинока, что Лулу стал для нее чем-то вроде сына, чем-то вроде возлюбленного. Он влезал к ней на пальцы, кусал ей губы, цеплялся за косынку; она наклонялась к нему, покачивая головой, как это делают кормилицы, и крылья ее чепца и крылья птицы трепетали одновременно.
Когда собирались тучи и гремел гром, попугай кричал, быть может, вспоминая ливни в родных лесах. Журчание воды приводило его в экстаз: он метался, как сумасшедший, взлетал к потолку, все опрокидывал и выпархивал через окно в сад, чтобы побарахтаться в лужах, но вскоре возвращался, садился на каминную решетку, подпрыгивая, сушил перья и поднимал то хвост, то клюв.
В лютую зиму 1837 года Фелисите, чтобы уберечь попугая от холода, поместила его у камина, но как-то утром нашла его мертвым: он лежал в клетке, голова у него свесилась на грудку, когти вцепились в железные прутья. Скорее всего, он умер от прилива крови. Она подумала, что его отравили петрушкой; несмотря на отсутствие улик, подозрения ее пали на Фабю.
Она так плакала, что хозяйка наконец сказала ей:
- Да будет вам! Велите сделать из него чучело.
Фелисите посоветовалась с аптекарем, любившим попугая.
Аптекарь написал в Гавр. Некий Фелаше согласился. Но так как дилижанс иногда терял свою поклажу, Фелисите решила сама отнести птицу в Гонфлер.
По обеим сторонам дороги тянулись голые яблони. Канавы затянуло льдом. Во дворах ферм лаяли собаки. Спрятав руки под плащом, в маленьких черных сабо, с корзинкой в руках, Фелисите быстрым шагом шла по середине шоссе.
Она прошла через лес, миновала О-Шен и наконец добралась до Сен-Гатьена.
Позади нее, в облаке пыли, вихрем мчался мальпост; он катил под гору, и это увеличивало его скорость. Увидев не сворачивавшую с дороги женщину, кондуктор высунулся из экипажа, кучер закричал, но он не в силах был сдержать четверку лошадей, и они понеслись еще быстрее; передняя пара задела Фелисите; кучер дернул вожжами, лошади шарахнулись к самому краю дороги, разъяренный кучер поднял руку, со всего размаха стегнул ее наискось своим длинным кнутом, и Фелисите упала навзничь.
Когда она пришла в себя, первым ее движением было открыть корзинку. К счастью, Лулу не пострадал. Правая щека у нее горела; она схватилась за щеку - рука стала красной. Из щеки текла кровь.
Фелисите села на груду камней, приложила к лицу платок, потом съела краюшку хлеба, которую на всякий случай сунула в корзинку, и, заглядевшись на птицу, забыла о своей ране.
Взойдя на вершину Экемовиля, она увидала огни Гонфлера, мириадами звезд мерцавшие в ночи; вдали расстилалось окутанное туманом море. От слабости она не могла дальше идти; печальное детство, обманутая первая любовь, отъезд племянника, смерть Виргинии - все это нахлынуло на нее, как волны прибоя; слезы, подступив к горлу, душили ее.
Она решила переговорить с капитаном корабля; она дала ему адрес, но умолчала о том, что посылает.
Фелаше долго держал у себя попугая. Всякий раз он обещал выслать его на следующей неделе; спустя полгода он сообщил, что ящик отправлен, и больше не подавал о себе вестей. Можно было предположить, что Лулу не вернется никогда. «Наверно, его украли», - думала Фелисите.
Наконец попугай прибыл, да еще в каком великолепном виде! Он сидел на ветке, прикрепленной к подставке из красного дерева, подняв одну лапку, склонив голову набок и кусая орех, который чучельник из любви к роскоши позолотил.
Фелисите спрятала птицу у себя в комнате.
Ее комната, куда она пускала немногих, напоминала и молельню и базар - столько здесь накопилось предметов культа и всякой всячины.
Шкаф был так велик, что из-за него плохо отворялась дверь. Одно окно выходило в сад, напротив него другое, круглое, - во двор; на столе, подле складной кровати, стоял кувшин с водой, лежали два гребешка и кусок голубого мыла на облупившейся тарелке. На стенах висели четки, медали, изображения Пречистой девы, кропильница из кокосового ореха; на комоде, покрытом сукном, точно престол, нашлось место и для подаренной Виктором шкатулки из ракушек, и для лейки, и для мяча, и для тетради по чистописанию, и для географии в картинках, и для башмачков, а на гвозде у зеркала Фелисите повесила за ленты плюшевую шапочку. В этой своей страсти к реликвиям Фелисите дошла до того, что хранила сюртук барина. Все старье, уже не нужное г-же Обен, она тащила к себе в комнату. И на краю ее комода стояли искусственные цветы, на раме окошка висел портрет графа д’Артуа.
Лулу был прикреплен к дощечке и помещен на выступе камина. Просыпаясь, Фелисите каждое утро видела его при свете зари и уже совершенно спокойно, без грусти, вспоминала минувшее, вспоминала во всех подробностях самые незначительные происшествия.
Ни с кем не общаясь, она жила в каком-то оцепенении, точно сомнамбула. Оживлялась она только во время процессий, которые устраивались ради праздника Тела Христова. Она шла к соседям собирать свечи и коврики для украшения престола, воздвигавшегося на улице.
В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке2 Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем.
Купив образок, она повесила его там, где прежде был граф д’Артуа, - так ей были видны и образок и Лулу. Теперь она их уже не разделяла: попугай благодаря сходству со Святым Духом стал для нее священным, а Святой Дух - живее и понятнее. Бог-отец не мог сделать своим посланцем голубя - ведь голуби не умеют говорить, - вернее всего, он избрал предка Лулу. И Фелисите молилась, глядя на образок, но время от времени посматривала на Лулу.