Их провели в столовую; стены были увешаны старинными фаянсовыми блюдами, в узком простенке красовались часы Буля. На столике красного дерева, без скатерти, стояли два прибора на салфетках, две чашки, чайник. Г?жа Мареско проплыла по комнате в синем кашемировом пеньюаре. Это была парижанка, скучавшая в деревне. Затем появился нотариус с газетой в одной руке и адвокатской шапочкой в другой; он тотчас же с любезной улыбкой приложил печать, заметив, однако, что их протеже - человек опасный.
- Что вы! - сказал Бувар. - Из-за нескольких неосторожных слов...
- Нет, уж позвольте, дорогой мой! Иные слова ведут к преступлению.
- Однако же как отличить речи преступные от речей безобидных? - возразил Пекюше. - Что нынче запрещено, тому завтра будут рукоплескать.
Он не одобрял жестокости, с какою было подавлено восстание.
Мареско, разумеется, стал ссылаться на защиту общественного порядка, на благо государства, на высший закон.
- Извините, - сказал Пекюше, - право одного человека так же священно, как право общественное, и вы ничего не можете противопоставить этой аксиоме, кроме силы.
Мареско вместо ответа презрительно поднял брови. Лишь бы ему не мешали составлять нотариальные акты, жить в своём уютном, комфортабельном доме, среди фаянсовых тарелок, а там хоть трава не расти: если на свете и бывают несправедливости, это его не касается. Он извинился перед гостями: его ждут неотложные дела.
Громкие фразы о благе государства возмутили обоих друзей. Консерваторы заговорили теперь, как Робеспьер.
Им ещё многому пришлось удивляться: популярность Кавеньяка падала. Национальная гвардия вызывала подозрения. Ледрю-Роллен погубил свою репутацию даже во мнении доктора Вокорбея. Прения о конституции никого не интересовали, и 10 декабря все жители Шавиньоля подали голос за Бонапарта.
Шесть миллионов голосов восстановили Пекюше против народа, и они с Буваром занялись вопросом о всеобщем избирательном праве.
Выбор толпы не может быть разумным. Честолюбивый хитрец всегда сумеет направить голосование, повести за собой толпу, как послушное стадо, - ведь избиратели даже не обязаны уметь читать и писать; вот почему, по словам Пекюше, было столько подтасовок при выборах президента.
- Никаких подтасовок, - возразил Бувар, - просто народ очень глуп. Вспомни, сколько болванов покупает разные снадобья, помаду Дюпюитрена, эликсир красоты и всякую дрянь. Из этих тупиц и состоит большинство избирателей, а мы подчиняемся их воле. Почему разведение кроликов не приносит трёх тысяч франков дохода? Потому что, когда кролики слишком расплодятся, они дохнут. Так и в толпе сами собой плодятся и развиваются зародыши глупости, а это ведёт к гибельным последствиям.
- Твой скептицизм пугает меня! - воскликнул Пекюше.
Позже, весной, они повстречали графа де Фавержа, и тот сообщил им о Римской экспедиции. Мы не собираемся завоевывать Италию, но нам нужны гарантии. Иначе мы утратим политическое влияние. Такое вторжение вполне законно.
Бувар вытаращил глаза.
- Но ведь о Польше вы говорили как раз обратное.
- Это не одно и то же! Тут дело касается папы.
Де Фаверж, говоря: «Мы желаем, мы сделаем, мы твёрдо надеемся», - выступал от лица своей партии.
И меньшинство и большинство стали одинаково отвратительны Бувару и Пекюше. Аристократия, в сущности, была не лучше простонародья.
Право вторжения казалось им сомнительным. Они принялись изучать принципы международного права по трудам Кальво, Мартенса, Вателя, и Бувар пришёл к следующему выводу:
- Политическое вмешательство применяется, чтобы вернуть престол государю, чтобы освободить народ или предотвратить угрозу нападения. В любом случае это - покушение на чужие права, злоупотребление властью, лицемерное насилие.
- Однако, - сказал Пекюше, - народы, как и люди, связаны взаимной ответственностью.
- Возможно.
Бувар задумался.
Вскоре началась Римская экспедиция.
Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, парижская буржуазия разгромила две типографии. Образовалась влиятельная партия порядка.
В их округе главарями были граф, Фуро, Мареско, священник. Каждый день часа в четыре они прохаживались взад и вперёд по площади и рассуждали о последних событиях. Главной их заботой было распространять брошюры. Заглавия не лишены были выразительности: Так угодно богу, Нелепый раздел, Очистимся от грязи, Куда мы идём? Особенно замечательны были диалоги высоконравственного содержания, написанные народным языком, пересыпанные ругательствами и грубыми ошибками, чтобы было понятнее крестьянам.
По новому закону префекты имели право карать за распространение слухов, а Прудона только что посадили в тюрьму Сент-Пелажи: колоссальная победа.
Деревья свободы были срублены повсеместно. Шавиньоль последовал этому примеру. Бувар видел собственными глазами, как везли на тележке кругляки от его тополя. Жандармы стопили их в казарме, а пень подарили священнику, который сам же недавно кропил его святой водой. Какая ирония судьбы!
Учитель не скрывал своих убеждений.
Бувар и Пекюше, проходя однажды мимо его дома, похвалили его за это.
На другой день он навестил их. В конце недели они отдали ему визит.
Спускались сумерки, школьники разошлись, учитель веником подметал двор. Его жена, повязав голову платком, кормила грудью ребёнка. Худенькая девочка цеплялась за материнскую юбку, а на земле, у её ног, ползал уродливый мальчуган. Из кухни, где она занималась стиркой, стекала во двор мыльная вода.
- Видите, как заботится о нас правительство? - с горечью сказал учитель.
И тут же обрушился на проклятый капитал. Необходимо его демократизировать, раскрепостить рабочую силу.
- И я того же мнения! - заявил Пекюше. - Следует хотя бы признать право каждого гражданина на общественную помощь.
- Ещё одно право?! - воскликнул Бувар.
- Это ничего - ведь временное правительство оказалось слабым и не установило принцип братства.
- Попробуйте-ка провести его в жизнь!
На дворе стемнело; хозяин грубым тоном приказал жене принести свечу к нему в кабинет.
На выбеленной стене были пришпилены булавками литографии левых ораторов. Над столом елового дерева висел шкафчик с книгами. Сиденьями служили единственный стул, табуретка и старый ящик из-под мыла. Учитель делал вид, что не замечает окружающей нищеты; его лицо с ввалившимися от голода щёками и узким лбом выражало гордость и дикое упрямство. Никогда в жизни он не сдастся.
- Вот что меня поддерживает, - сказал учитель, указывая на полку с кипой газет. И тут он с лихорадочным волнением поведал гостям свой символ веры: разоружение армии, упразднение магистратуры, уравнение заработков, равенство состояний; тогда наступит золотой век в форме республики во главе с диктатором, который энергично возьмётся за дело.
Потом учитель достал бутылку анисовки, три стакана и провозгласил тост за героя, за бессмертную жертву, за великого Максимилиана.
В эту минуту на пороге появилась чёрная сутана аббата.
Поклонившись всей компании, он подошёл к хозяину и спросил, понизив голос:
- Как дела со святым Иосифом?
- Они ничего не дали, - ответил тот.
- Это ваша вина!
- Я сделал всё, что мог.
- Вот как?
Бувар и Пекюше из деликатности собрались уходить. Пти усадил их снова и спросил, обратившись к священнику:
- Это всё?
Аббат Жефруа, помедлив, заметил, смягчая выговор учителю кислой улыбкой:
- Говорят, вы уделяете недостаточно внимания священной истории.
- Священная история? Велика важность! - воскликнул Бувар.
- Что вы имеете против неё, сударь?