Так думал Шефнер задолго до современной «экологической революции». Природа всегда вызывала у него почтительное удивление, и он никогда не ослаблял усилий, что называется, напрямик пробиться к тайному смыслу ее первозданной мудрости. Вопрошающий взгляд в космос, с детства волнующее его чувство полета, желание превозмочь доступные земному разуму пределы — все это характерные атрибуты шефнеровской лирики.
В стихотворении «Своды» (1966), перебирая в воображении элементы единой социально-природной структуры — своды мостов и цехов, церквей и бомбоубежищ, аллей и законов, поэт с помощью конкретного и вместе с тем символического образного ряда едва ли не моделировал планетарную картину мира, проникал, казалось бы, в самую ее сердцевину. Но «последний, вечный» свод — свод небесный, «на миллиарды лет пронизанный мирами», — так и оставался непроницаем. И старый вопрос оставался вопросом: «Ведь это тоже свод, — а дальше, дальше что же?»
Лирический герой Шефнера — смолоду мечтатель. Хотя какие уж тут мечты и грезы в наш крутой, прагматический век, когда сбылись самые сказочные фантазии, люди даже побывали на Луне, а заманчивые социальные утопии преступно обанкротились; когда человечество, скомпрометировав миф о своем бессмертии, опустилось на ступень «выживания» и мрачные прогнозы былых предсказателей ничто в сравнении с кошмарами нашей обыденности? И все же, все же... Шефнер убежден: способность человека мечтать первородна, ему никогда не одолеть тоску по «золотому веку», по жизни милосердной и справедливой, по самому себе, достигшему духовной гармонии и нравственного совершенства.
Как бы ни было изощренно познание мира, отдает он себе отчет, человек, и «узрев невидимое», и «разъяв неделимое», не успокоится, не утолит своей духовной жажды. Жизнь тем и прекрасна, что окутана тайной. И человеку, в конце концов, не столько потребны очевидные, но сомнительные итоги и результаты, сколько неостановимое искание истины.
В стихотворении «Много верст у меня за спиною...» (1976) поэт будто ставил точку в давних своих размышлениях:
Однако это не значит, что он отказался от гложущих его вопросов. Внутренний мир человека так же неисчерпаем, как и мироздание, отраженное в нем, так же богат тайнами и чудесами, как сама Вселенная. Человеческая душа, «в себе замкнув весь белый свет», своим чередом проходит «путь бытия», и обязанность поэта — проследить его.
Что же касается интеллектуального и эмоционального накала шефнеровской лирики, накал этот с годами не только не убывал, а возрастал и возрастал.
Иначе и не может быть, потому что лирику Шефнера питает напряженный, исторически весомый жизненный опыт поэта, целиком связанный с судьбой Ленинграда.
Знаменательно отношение Шефнера к Александру Блоку.
В 1980 году, в связи со столетием со дня его рождения, Шефнер писал так: «Блок «дошел» до меня довольно поздно. Конечно, и в дни моей юности я знал его стихи, и многие — наизусть... Но лишь вернувшись с войны, испытав блокаду, потерю близких, гибель друзей, сам отлежав полтора месяца в блокадном госпитале — одним словом, хлебнув бед и повзрослев, — лишь тогда я принял Блока не памятью, а душой и сердцем. Но зато уж принял навсегда, и навсегда он стал любимым моим поэтом. Я любил его не только за его стихи, но и за то, что он был таким, каким он был. Я убежден, что в XX веке не найти поэта более трагически-незащищенного и в то же время не сыскать поэта более смелого в своих решениях, откровениях и предвидениях. А если говорить по более узкому, сугубо личному счету, то для меня, коренного питерца, Блок притягателен еще и тем, что он, как никто другой в нашем веке, ощутил и расшифровал красоту Петербурга — Петрограда, понял буднично-таинственную суть нашего города, его повседневное величие».
Шефнер в полном смысле слова выстрадал «своего Блока». И неудивительно, что путь к Блоку — а родился он и всю жизнь, как известно, провел в Петербурге — это для Шефнера и путь к постижению «буднично-таинственной сути» родного города.
Прекрасные страницы посвящены Ленинграду двадцатых годов, Васильевскому острову разных лет в «Чаепитии на желтой веранде».
В «Сестре печали» Ленинград предвоенный и блокадный — в перекрестье безмятежно-мирных и трагически-суровых картин — окружен ореолом стойкости и мужества.
А в «Светлом береге» еще преобладали акварельные, элегические тона. «Безбольная» грусть любовных встреч и разлук владела романтически настроенным поэтом. Но как бы по контрасту с задумчивой тишиной парков и пригородов влекли к себе Шефнера и другие, индустриальные пейзажи: «огни, вращение колес и рев разгневанного пара». Поэзия окраинных кварталов с заводскими краснокирпичными корпусами, с «почти фантастической» красотой голых металлических конструкций чуть ли не с детства чем-то непонятным трогала его душу.
Готовым к сопротивлению и мести предстал Ленинград в блокадной книге стихов «Защита» (1943)... Жизнь замерла. Город «темными глазницами пробоин» смотрел на Запад «в ярости глухой». Дома, каналы, деревья, памятники, «все каменное, медное, живое» поднималось на врага. Даже чудом уцелевшее среди руин стенное зеркало, вися «над бездной», бросало вызов войне: в его стекле, «тускнеющем и зыбком», таилась жизнь. Гневной воительницей с черными от пороха и крови руками виделась Победа. И плакатная резкость, призывы к сопротивлению не заглушали в стихах языка «печали и войны», языка человеческой боли.
Блокадный Ленинград для Шефнера — эталон мужества. Память о войне и блокаде определила, может быть, основную тональность всей его последующей лирики, овеяла воспоминания о 22 июня и маршевых ротах, «застывших на плацу», о бесстрашно-молодых ленинградских девушках, копавших окопы «в те роковые дни», об эпизодах, «без ретуши и без подчистки» запечатленных на старых армейских фотоснимках. Память эта неизбывна. Она помогает поэту читать «клинопись войны» на стенах старых дворов, обостряет пристальность, с какою он глядит на мир глазами погибших друзей, погружает его в «военные сны», в ту стихию, где его душа обретает вторую реальность, жестокую и беспощадную.