Год-весельчак зовет на танцы,
Год-забулдыга требует водки;
Годы-юнцы и годы-старцы
Спорят вовсю, надрывая глотки...
Разные взгляды, разные лица —
Не столковаться им, не сдружиться...
Рано созвал я вас, годы-братцы, —
Старшего брата надо б дождаться.
Вверю я вас ему, командиру, —
Он вас построит всех по ранжиру,
Всех приструнит, подведет итоги...
Он — самый строгий — уже в дороге.
В архиве
О чем историк умолчал стыдливо,
Минувшее не вычерпав до дна, —
О том на полках строгого архива,
Помалкивая, помнят письмена.
Бумажная безжалостная память,
Не ведая ни страха, ни стыда,
Немало тайн сумела заарканить
В недавние и давние года.
Пером запечатленные навеки,
Здесь тысячи событий и имен,
Как бы в непотопляемом ковчеге,
Плывут по морю бурному времен.
И, отмечая все хитросплетенья,
История — бессмертная карга —
Здесь, словно Ева в час грехопаденья,
Бесхитростно-бесстыдна и нага.
Былое
Так что же такое былое?
Былое — не склеп и не храм,
Былое — строенье жилое,
Где место найдется и нам.
Былое — дворец, возведенный
Над бездной скорбей и утрат;
В дворце том людей миллионы
У солнечных окон стоят.
Там наши друзья фронтовые,
Которых убила война,
Там всем, кого помнят живые,
Надолго жилплощадь дана.
И мы туда тоже прибудем,
Родной не покинув земли, —
Поскольку не боги, а люди
Строение то возвели.
Никто не очутится в нетях
И не растворится в былом,
Пока средь живущих на свете
Хоть кто-нибудь помнит о нем.
1987
Под Старой Руссой
Бреду знакомыми местами,
Покой уютен и глубок, —
Вот придорожный серый камень,
Как кот, свернувшийся в клубок.
Все так обыденно и странно,
И подступает благодать —
Как будто здесь душа нежданно
Себя сумела разгадать.
И незаслуженной наградой,
Безмерной россыпью щедрот
Под скромный шелест листопада
Жизнь предо мною предстает.
Здесь неземное и земное
Добрососедствуют во мне,
И вся Вселенная со мною
Беседует наедине.
«Листаю пожелтевшие газеты...»
* * *
Листаю пожелтевшие газеты,
Разглядываю тусклые клише.
Нестрого смотрят на меня портреты
Строжайших тех, которых нет уже.
Толпятся пассажиры на вокзале;
В даль вечную умчат их поезда.
Тех, что спиной к фотографу стояли,
В лицо я не увижу никогда.
Пунктир
В грядущем меня не ищите —
Не сыщете там, вдалеке;
Я вам не строка на граните,
Я — только пунктир на песке.
Не будет исчислен подробно
Мой длительный опыт земной, —
Он будет затоптан беззлобно
Шагами идущих за мной.
Но, может быть, микрочастица
Мечтаний моих и невзгод
В иные слова воплотится
И в чьих-то стихах оживет, —
И кто-то со мной на мгновенье,
Не зная, не помня меня,
Увидит в седом отдаленье
Черты отошедшего дня.
«Молчаливые фильмы, трамваи с площадкой открытой...»
* * *
Молчаливые фильмы, трамваи с площадкой открытой,
Чехарда и лапта, дровяной деревянный сарай...
Возникают из тьмы очертания давнего быта —
И душа экскурсанткой вступает в покинутый рай.
Как светло и привольно живется там детям и взрослым!
Все капризы мои моментально прощаются мне;
В мире этом еще не обижен никто, и не сослан,
И не болен никто, и никто не убит на войне.
Там счастливые сны до утра моей матери снятся,
Там осенней порой вечера так уютно длинны,
И на книжную полку, где с Фетом соседствует Надсон,
Даргомыжский и Лютер степенно глядят со стены.
В том домашнем раю, в безмятежно-безгрешном покое
Беспечально, бессмертно родные звучат голоса,
А на Среднем проспекте копытами цокают кони,
И на кухне чуть свет музыкально гудят примуса.
Устная речь
Это так, а не иначе,
Ты мне, друг мой, не перечь:
Люди стали жить богаче,
Но беднее стала речь.
Дачи, джинсы, слайды, платья...
Ценам, цифрам несть конца, —
Отвлеченные понятья
Улетучиваются.
Гаснет устная словесность,
Разговорная краса;
Отступают в неизвестность
Речи русской чудеса.
Сотни слов родных и метких,
Сникнув, голос потеряв,
Взаперти, как птицы в клетках,
Дремлют в толстых словарях.
Ты их выпусти оттуда,
В быт обыденный верни,
Чтобы речь — людское чудо —
Не скудела в наши дни.