Улусов, расстроенный и взволнованный новым происшествием, уехал к себе, решив не докладывать начальству о найденных листовках, и ограничился тем, что приказал установить за Двориками полицейское наблюдение.
В то же время в старую сторожевскую избу принесли Сергея. Лука Лукич спал, Андриян и Петр толковали о листовке. Разумеется, и Петр и Сергей догадывались, кто ее написал, но ни единым словом не обмолвились о том.
— Болит все, как огнем жжет, — прохрипел Петр.
— Вот не лезли бы не в свои дела, — хмуро обронил Андриян. — Путаетесь с учительшей. Она вас добру не научит.
— Молчи, голенище! — крикнул Сергей. — И без тебя худо.
— С ними якшаться — голове целой не быть, — надрывно кашляя, продолжал Андриян. — Наше дело мужицкое — землю пахать. Вона дед — весь век землю пахал, и ничего ему не было. А как начал по адвокатам болтаться — ему и всыпали. Наше дело земляное, а не книжное. Кабы за каждую книжку десятину земли давали — это было бы дело. А так, хоть тысячу их прочти — земли не прибавится.
— Земли не прибавится, зато умишко набежит, — раздраженно заметил Сергей.
— У кого он есть, — возразил Андриян, — у того и без книжек хватит. А у кого нет — хоть всю жизнь читай, умнее не будешь. И богатства тоже не прибавится…
— Да замолчи ты, солдат! — со стоном выдавил Петр. — Уйми ты его, Серега.
— А ты не ори, деда разбудишь! — прикрикнул на Петра Сергей.
— Ах, кабы мне волю! — помолчав, заговорил Петр. — Я бы вам показал, как надо жить! Я бы из села долой, поставил бы посередь поля хутор. Никуда не ходить, никуда не ездить — кругом моя земля.
— Так тебя из мира и выпустили. — Андриян зло крякнул. — Нынче — ты, завтра — другой…
— И кто это выдумал, кой черт догадался держать мужика в обществе? Никакого тебе простору, все с поклоном к старикам. Кланяюсь, мол, вашей милости! А я не желаю кланяться.
— Гордыни у тебя, Петр Иванович, много. Гордая у тебя башка. Тяжко жить с такой башкой, — Андриян сплюнул. — Такую голову плечам носить невмочь.
— И этот дьявол!.. — прошипел Петр, косясь на деда. — Держит всех в клетке! Деремся, врозь глядим, ан нет, живи вместе, кажи вид.
— Да-а, здоров Лука. Всех вас переживет.
— Не переживет, — уверенно проговорил Петр. — Он только виду не показывает, что боится смерти. Бабка померла, сыновья померли, старшой сын помрет… Ну и он вслед.
— Дай напиться, — попросил Сергей.
— Андриян, дай ему воды.
— А тебе что, лень ноги спустить?
— Я сам иссеченный. А впрочем, ничего — держусь. Всех я вас крепче, всех я вас переживу.
— Потому, что у тебя сердце чугунное. — Сергей высказал наконец давнишнюю свою мысль. — Ты вовсе не человеческого роду. Тебя все люди боятся. У тебя, говорят, в темноте глаза ровно у волка.
— Плевал я на них. Пускай болтают. «Волк, волк!..» Сами-то каковы? С волками жить — по волчьи выть. Чуть чего прозевал, так тебя цапнут — дух вон. А я желаю первым цапать, понял?
Проснулся Лука Лукич.
— Ты что не лежишь, Петр? Не належишься. Хозяйство не любит, чтоб хозяин в постели валялся.
— Да, глуп земский, — Лука Лукич вздохнул. — Теперь он еще больше нас бояться будет. Я ему сказал кое-что, авось запомнил. Либо он нас всех подушит, либо бежать ему от нас сломя голову. Ему с нашим народом не жить.
— Народ поджарить его грозился, — сказал Сергей. — И поджарят, пожалуй, а?
— Сожгут, — подтвердил Петр. — Сейчас Зевластов проходил, веселый и песни поет, все с него как с гуся вода. Уж он Улусова и так и эдак.
— Больно тебе, дед? — спросил Сергей.
— Не телу — душе больно.
— Вот уж тебя, дед, избили неправильно. — Петр застонал. — Такого, как ты, бить вовсе не следовало бы…
— Ничего, умной будет, — Сергей усмехнулся. — Больно он свят. Ему святость жить мешает. Все попа слушается, а поп иной раз такое несет…
— Молчи, щенок! — Лука Лукич вздохнул. — Эка чего сказал!
— У господ набрался, — вставил Андриян. — Все с поповой дочкой, да с учительшей, да еще с этим непутевым, с лавочниковым Миколаем.
Лука Лукич не слушал солдата.
— Да, — говорил он, — вот храм нужно строить. Храм выстрою и помру. Тогда делайте, что хотите. Хоть разрежьте избу на сто кусков, мне все равно.
— Поживешь, — вмешался Сергей. — Смерти твоей никто не желает. Чего ты о смерти заговорил?
— И то, пожалуй, рано, — тут же передумал Лука. Лукич. — Годков двадцать протяну. По ногам определяю, — ноги у меня твердые. И руки ничего. А почему? Потому, что я сух, кишки у меня тонкие, у меня внутри гнить нечему. Вон староста, Данила Наумыч, — тому жизнь недолгая. У него в нутре сало, а старое сало — оно дает течь. Тут уж гроб. А у меня жиру вовсе нет, я имею от жиру средствие, а какое — того вам не скажу. — Лука Лукич помолчал. — Покажи мне бумаги, что составил подрядчик, — обратился он к Андрияну.