— Это не без участия моего отца, а может быть, и Николая, — рассмеялась Таня. — Николай в тебя влюблен — ты знаешь?
— Если его любовь выражается таким образом, я просто счастлива. Лавочник извелся в любезностях. Он сказал, что скоро я получу приговор сходки о покупке леса для строительства.
— Будущий свекор задабривает будущую сноху, — посмеивалась Таня, — а потом будет бить ее рогачом.
— Мы отложим помолвку, по крайней мере, на год, — отшутилась Ольга Михайловна. — Пусть сначала школу построит, а потом можно будет нос натянуть и свекру и жениху.
— Давай сядем, — Таня подвела приятельницу к скамейке около шалаша, где летом, охраняя сад, спал Листрат. — Скажи откровенно, как на исповеди… Пойми, это очень важно.
Ольга Михайловна поняла, о чем хочет говорить Таня.
— Послушай, ты знаешь, как и почему папа стал священником?
— Да.
— Ты можешь спасти его, — горячо проговорила Таня. — Он так запутался…
— Что я должна сделать?
— Любить его. Сказать ему об этом. Ты знаешь, он любит тебя.
— Нот, не знаю, — солгала Ольга Михайловна. — Но это но меняет дела. Ты же понимаешь, что он…
— Не может жениться? Да, пока он в рясе. Надо, чтобы он снял рясу.
— Бог с тобой! — удивилась Ольга Михайловна. — Что ты говоришь!
— Если ты его любишь и желаешь ему и себе счастья, заставь его снять рясу.
Ольга Михайловна покачала головой.
— Нет, — сказала она после раздумья. — Этого я не хочу делать. Это дело его совести. Ты же сама говорила о свободной совести. Да я еще и не знаю, люблю ли Викентия Михайловича. Нет, не знаю…
— Господи, какой же ты сухарь, Ольга! — Таня страдальчески наморщила лоб. — Пойми, он опутан суевериями и страхами, которые гроша не стоят, но вяжут его по рукам и ногам. Разруби их!
— Пусть сам найдет силы разрубить…
— Что у тебя за сердце? — Таня не скрывала раздражения. — Ты доживешь свой век черствой старой девой!
— Нет, я никогда не буду черствой. Просто я считаю, что человеческую совесть нельзя подстегивать. Совесть не любит чужих прикосновений.
— Где это ты вычитала?
— Напрасно сердишься. Не я начинала этот разговор.
— Хорошо, окончим его. Только запомни: если ты хочешь, чтобы любимый тобою человек был счастлив и не погиб, — это в твоей воле. И в твоей воле сделать его несчастным навеки. Пойдем, тут и в самом деле сыро, я озябла.
Около калитки они холодно попрощались и разошлись.
Викентий в этот же час шел к Луке Лукичу. Он понимал, что творится в его душе, и решил навсегда привязать к себе. Лука Лукич был один в старой избе; он лежал, думал и вспоминал каждое слово сына.
— Не спишь? — суровым тоном спросил Викентий, садясь в отдалении. — Мне показалось, что ты против бога замыслил восстать?
— Нет, перед богом я чистый, — тихо молвил Лука Лукич.
— Если ты чист перед богом, подпишешь ли письмо, которое я написал государю?
— Жалобу, что ли? — Лука Лукич застонал. — На кого жаловаться? На земского? На станового? На губернатора? А то тебе известно, что сам государь приказал выдрать нас как сидоровых коз? Мне Улусов цареву депешу показал, он народу должен был ее прочесть, да уж не знаю, прочел ли. Крест положил, что та бумага государева. Стало быть, на самого царя царю жалобу писать? Или кому еще? Богу? А кто ему ее доставит? Уже не ты ли?
Тон старика поразил Викентия.
— У тебя Флегонт был?
— Был.
— А! Понятно! Все это тебе наговорил он. А ты, словно малое дитя, повторяешь его сказки.
— Молчи, — оборвал его Лука Лукич. — О царе не поминай и сына в моей душе не марай. Честный он человек. И уж он-то знает, где собака зарыта.
— Ты кого сейчас в мыслях собакой назвал? — ужаснулся Викентий. — Или ты в бреду?
— Нет, в полном разуме. Что сын! У меня теперь только на себя надежда да на господа.
— На господа и на самого себя, — Викентий схватился за эти слова. — Только господь подскажет тебе, как без насилия и крови сговориться с обидчиками. Господь вразумит обидчиков, и они прекратят обиды и насилия.
— Твоими бы устами да мед пить! — раздраженно ответил Лука Лукич.
— Послушай меня, Лука! Ты знаешь, я не хочу худа народу.
— Знаю. На тебя никакой хулы не кладу.
— Не я ли, Лука Лукич, предостерегал Улусова, сказав с амвона, что помыслы его построены на песке?
— Ты, батюшка.
— Не я ли увещевал Улусова не раз и не два? Не я ли в тот вечер, когда он взял тебя в «холодную», предрекал ему всяческие беды?
— Ты, батюшка, ты! Бог тебя вознаградит! Ты перед ним наш заступник.