Наступила неловкая пауза. Потом заговорил Старовер — сдержанно и сухо.
— Мы, Георгий Валентинович, отчаялись вести дело при таких отношениях, какие у нас определились. Мы решили ехать в Россию посоветоваться с товарищами, ибо на себя решения не берем.
— Но в чем дело? — страдальчески подняв брови, спросил Плеханов. — Я, признаться, не возьму в толк. Или уж очень постарел, что ли?
— Мы находимся в атмосфере ультиматумов! — отрезал Старовер.
Плеханов был оскорблен: он не ожидал такого тона.
— Ну, решили ехать, так что же тут толковать. Мне нечего сказать вам, мое положение очень странное. У вас все впечатления да впечатления, больше ничего: создалось у вас такое впечатление, что я дурной человек… Что же я могу с этим сделать? — Голос Плеханова звучал глухо.
— Наша вина, может, была в том, — сказал Ленин, — что мы чересчур размахнулись, не разведав брода. Давайте, Георгий Валентинович, вместо искать брод, а?
Было видно, что Плеханов рад возможности примирения.
— Нет, если уж говорить откровенно, — сказал он мягко, ваша вина в том, что вы, — может быть, в этом сказалась и нервность Старовера, — придали чрезмерное значение таким впечатлениям, которым придавать значение вовсе не следовало.
— Может, и так, — торопливо отозвался Ленин. Его тоже радовала возможность хорошо кончить дело. — Ну, как же будем решать?
— Может быть, для начала ограничимся брошюрками? — сказал Старовер.
Плеханов, решив, что он снова хозяин положения, сделал дурной ход.
— Я о брошюрках не думал и не думаю. На меня не рассчитывайте! Он подчеркнул эти слова. — Если вы уезжаете, я сидеть сложа руки не стану и могу вступить до вашего возвращении в другое предприятие.
Лишь сказав это, Плеханов понял, какую он совершил ошибку. Ленин в продолжение этой тирады сидел молча, сжав губы, лицо его было непроницаемым.
«Хорошо, — думал он, — вот ты как! Ну, на войне, так по-военному…»
— Эта угроза нас не собьет с толку, — заявил Ленин. — Мы много передумали, мы теперь уже не те, мы за одну ночь, признаюсь, совсем переродились.
— Но в чем я виноват? Объясните же!
— Извольте, объясню. Может быть, и резко, но выложу все, что накипело на душе. Вы знаете, Георгий Валентинович, как мы относились к вам, но вы огорошили нас своей подозрительностью с самого начала. Ваши пылкие реплики на всякое замечание превосходили все допустимое. Все наши замечания против этих речей ни к чему не привели.
— Против каких речей? — Плеханов повел бровями. — Может быть, иногда я слишком резковат, но зачем же обращать так много внимания на тон? А впрочем, — отмахнулся Плеханов, — это ваше дело!
Ленин возмутился:
— Что значит — ваше дело? Ваш тон, Георгий Валентинович, ясно показывает, что нормальных отношений между нами не существует.
— Боюсь, что их и не будет никогда! — раздраженно ответил Плеханов.
— Тогда о чем и говорить, кончим на этом! — Ленин резко поднялся.
Финал переговоров потряс Плеханова: так с ним еще никто из молодых русских социалистов не разговаривал. Чувства и рассудок отчаянно боролись в нем.
Плеханов видел, что Ленин не склонен преувеличивать своей роли в новом предприятии огромной важности, но Плеханов знал также, что мысль об издании газеты принадлежит Ленину и именно он сделал все, чтобы она была осуществлена.
В этом году Ленину исполнилось тридцать лет. В новое столетие он входил с идеями, разделяемыми многими людьми. Они знают его и верят ему; он знает их и верит им. «За ним, — размышлял Плеханов, — сила, осознавшая себя, живая, разумная человеческая масса, которая поднимается на борьбу, а когда придет срок, ринется на штурм самодержавной крепости, — в этом нет никаких сомнений!»
Плеханов сдался.
— Признаюсь, — с грустью сказал он, — разрыв с вами означал бы для меня полный отказ от политической деятельности. Если уж я не могу работать с вами, Владимир Ильич, значит, ни с кем не смогу, — неожиданно закончил он.
— Мы обсудим в России возможные комбинации редакторства, выработаем проект, привезем сюда, подпишем договор, — холодно ответил Ленин.
— Хорошо, пусть будет договор, — согласился Плеханов. — Решайте сами, со своими товарищами… Конечно, вам видней, понятнее… Вы участвовали в борьбе, а здесь… — И заключил: — Все, решенное вами, я принимаю заранее. — Он сидел прямо, глядя перед собой, торжественный в своей отчужденности. — Хорошо бы чаю, я как-то уж очень разволновался, — признался он. — Простите, я покину вас пока!