Выбрать главу

Дело обернулось так, словно не он зверски выпорол мужиков, а они пороли его; будто не он судил их за запашку его земли, а он осужден ими за земельное лихоимство; не на них наложена двадцатитысячная дань за протори и убытки, нанесенные ему, а он их неоплатный должник.

Улусов не мог подавить этого странного и страшного чувства, бесился и злобился. Он ошалел от страха. Верхи были отгорожены от народа охраной и охранкой. Улусов стоял перед мужиками лицом к лицу. Он знал, что в последнее время губернаторов, земских начальников и становых приставов подстреливают чуть ли не каждый день. Правда, находились другие становые приставы, земские начальники и губернаторы, не менее свирепые, чем их предшественники. Но Улусову от этого не спалось спокойнее. Он отчетливо сознавал, что от народного гнева его не спасут ни стражники, ни револьверы, ни замки и запоры.

Но гнев был спрятан глубоко — до поры до времени, — и это Улусов тоже очень хорошо знал. Он был бы очень рад, если бы в Двориках снова вспыхнул бунт. Тогда бы он разделался с «пугачевцами» раз и навсегда.

А народ вроде и не думал о бунте.

Весело перекликались бабы у колодцев и во дворах, мужики с открытыми и добродушными лицами спешили куда-то. По улицам плелись подводы, мальчишки играли на припеке, даже старые деды, вроде Родивонова, выползали на солнышко и клевали носом, разогретые теплом.

А по вечерам пиликала гармошка, девки пели прибаски, смех, крики допоздна слышались то на одном, то на другом конце села, лаяли собаки, дым коромыслом стоял в «Чаевном любовном свидании друзей». Где-то под гиканье и свист шел отчаянный пляс…

Этого Улусов не понимал, а всякое непонятное таило в себе бунт.

Однако никаких признаков готовящегося бунта им не замечалось, но, с другой стороны, было ясно, что бунт есть.

Случайно встречаясь с Лукой Лукичом, Улусов тщился пронзительным взглядом проникнуть в душу главного подстрекателя.

Лука Лукич почтительно кланялся Улусову, говорил с ним вежливо, а глаза его не выражали ни страха, ни раболепия, они смеялись! Он ничем не выдавал своих крамольных намерений и все же представлялся Улусову главным крамольником, только и ждущим случая и предлога, чтобы поднять мятеж.

Улусов доподлинно знал, что Лука Лукич ненавидит его, и понимал, за что именно.

Нечего и говорить, как злобился на Улусова Андрей Андреевич. На вид простоватый, балагур, но такая зловредная заноза — упаси бог!

У Андрея Андреевича к Улусову тоже был большой счет: казаки, приведенные земским начальником для усмирения села, изнасиловали его жену — тишайшую и кротчайшую Марфу, надругались над телами детишек, представившихся ко господу в те страшные памятные дни. Потом Улусов судил неведомо за что Андрея Андреевича, да еще наложил на него в свою пользу дань… Дань платить было нечем. Пришлось бедняге спустить единственную лошаденку и послать детей побираться с сумою, а самому ломать спину в каменоломне Петра Сторожева за гривенник в день.

Андрей Андреевич, завидев Улусова, не скрывал ухмылки: было ясно, что он откровенно издевается над начальством. Но что поделаешь с усмехающимся человеком? А может, он усмехается просто так? Улусов догадывался, какие мысли бродят в голове Андрея Андреевича, но пойди докажи, что они бунтарские.

Еще более откровенно издевался над Улусовым Никита Семенович.

— Ты чего смеешься? — со злостью спросил как-то Улусов ямщика. — Ты чего скалишь зубы?

— А я над тем, ваше благородие, смеюсь, — добродушно отвечал Никита Семенович, — что видел нынче сон, ну, прямо помереть со смеху. Будто сижу я у вас, ваше благородие, в гостях, выпиваю, а заместо закуски жую коровьи ошметки. Жую эдак и похваливаю, вот уж, мол, ошметки так ошметки, не то, что в ином месте, сразу видать — от барских коров. — И шел дальше, помахивая кнутом, поигрывая плечами, посвистывая.

Что с него взять? Конечно, сон Никита Семенович выдумал на ходу, чтобы досадить земскому, но как доказать, что такого сна он не видел? Можно бы дать ему понюхать нагайки, но Улусов навечно запомнил взгляд Никиты Семеновича во время расправы — в том взгляде было столько жгучей, кровавой ярости, столько дерзкого вызова, что при одном воспоминании о нем князька начинало трясти.

Даже Иван Павлович сердился на Улусова: искать бы ему разбойников, которые все чаще приходили к лавочнику и обдирали, как липку, а не скакать со стражниками по селам, стращая христиан гиканьем и воплями. Или порыскать бы покрепче в школе, откуда, болтают, идет по селу возмутительная зараза. Впрочем, донести Улусову на «степных братьев» или намекнуть насчет школы побаивался: народа побаивался и этих злодеев.