— Но это же революция! — тупо смотря на Столыпина, сказал Николай.
— Вернее, контрреволюция.
— Смелая идея! — вяло обронил после молчания Николай. — Слишком смелая и слишком решительная. Не знаю… — Он встал, прошелся по гостиной, выглянул в открытое окно.
Небо было в звездах, ничто не нарушало монастырской тишины. Лишь на половине Аликс горел свет. «Странно! — подумал Николай. — Она же собиралась спать… Милая душка Аликс!»
Он обернулся к Столыпину.
— Но крестьянство, Петр Аркадьевич, лишь часть народной массы. Между тем вы сами сказали, да и я знаю это, вся интеллигенция, студенчество, я уж не говорю о рабочих, ну и земство тоже не в малой степени подвержены отвратительному революционному психозу.
— Верно, государь! — Столыпин снова был сражен. Царь кое-что все-таки знает и понимает. «Но почему же он не желает ударить пальцем о палец, чтобы открыть клапаны и дать выход бушующим страстям? Упрямство? Упорство? Влияния?»
— Так что же делать с этими сословиями и общественными группами? — Николай подсел к Столыпину.
— И здесь, я думаю, государь, надлежит принять меры сверху. Клин выбивают клином.
— Для этой цели существует зубатовская организация, — вставил с живостью Николай. — Но, насколько я знаю, она терпит поражения. В Одессе, как мне сообщили, эта организация силой вещей претерпела разительную метаморфозу: из примирительной превратилась в бунтующую.
— Естественно, государь, — невозмутимо отвечал Столыпин. — Зубатовская организация рухнет, потому что она имеет в виду лишь часть народной массы, то есть рабочих. Не знаю, но, очевидно, нужна всесословная организация людей, преданных родине, царю и богу. Нужен союз истинно русских людей… И он будет создан, государь, в свое время.
— Гм!.. — процедил Николай, расправив бороду и снова внимательно обследовав ногти. — Петр Аркадьевич, если бы мы призвали вас в эту трудную для России минуту… Если бы предложили вам некий пост в правительстве?
— Благодарю, государь, — Столыпин встал и отвесил поклон. — Позвольте мне отказаться от вашего милостивого предложении. Мое время, прошу простить за смелость, еще не настало.
«Однако какая самоуверенность! — подумал Николай. — Но и сила в этой самоуверенности громадная!»
— Кроме того, государь, та мысль, о которой я имел счастье доложить вам, еще не продумана мною до конца. Надобно время для того, чтобы, вращаясь по долгу службы среди крестьянства — мирного или бунтующего, — он осклабился, — глубже разобраться в психологии крестьянской массы, додумать план и уже в готовом, отточенном, как бритва, виде преподнести на ваше рассмотрение. Этой идеей-бритвой, государь, мы отрежем голову гидре революции, — заключил он со зловещим деревянным смешком.
— Я буду иметь вас в виду, Петр Аркадьевич. — Николай попрощался со Столыпиным. — Благодарю, вы разъяснили мне очень многое. Прошу вас, не забрасывайте этой своей идеи-бритвы! — Он улыбнулся впервые за весь разговор.
Улыбка показалась Петру Аркадьевичу странной: улыбался только рот, а глаза, как всегда, были тусклыми.
Оставшись один, Николай призадумался. Столыпин покорил его. Громадный ум и решительный характер. Представительная, устрашающая внешность. К тому же чисто русской крови, что тоже говорит в его пользу. Слишком уж много болтовни вокруг немецких фамилий! К тому же Столыпины — старинный дворянский род, восходящий к началу, кажется, шестнадцатого века, известный преданностью престолу, не то что выскочки вроде Витте, готовые изменить своему государю при первой же подвернувшейся возможности. И план Столыпина… И союз русского народа… Да, да! Иметь в виду, непременно!
Дня через два, поздно вечером, когда Викентий мирно спал в келье, Аликс позвала к себе Фетинью.
Бабка сидела на краешке стула, разобиженная и оскорбленная: государыне благоугодно было спросить, не знает ли бабушка среди монахов или собравшихся богомольцев какого-нибудь ясновидящего, могущего предсказать наверняка, будет ли у нее сын после того, как она искупается в источнике Серафима?