Петр сунул Фетинье деньги и опрометью кинулся к двери — дрожь его проняла. Из-за угла выскочил Павша Патрет, заплясал перед Петром.
— Дай табачку на цигарочку, дай. А то всем скажу, как вы деда Луку порешить задумали.
Петр отпустил Павше затрещину и задами прошел домой.
Андриян устал от жизни с больным Лукой Лукичом. Бессонные ночи изводили старого унтера. Он попросил Петра сменить его у постели деда. Тот, покобенившись, согласился.
Лука Лукич часто просил пить. Перед рассветом Петр добавил в воду снадобье Фетиньи. На старика оно подействовало как бы даже и хорошо, он крепко заснул и не бредил. Утром ему сделалось хуже, еще хуже стало к вечеру, ночью он бредил беспрерывно.
Жутко было Петру слушать деда, так страшно становилось — хоть сейчас же долой из избы. Но жестокость натуры, крайнее озлобление на деда и виды на будущее поддерживали в нем решимость добиться своего.
Иногда Лука Лукич приходил в сознание, просил пить, а напившись, откидывался со стоном на подушку и долго глядел в потолок. Потом переведет глаза на Петра, осмысленным, пронзительным взглядом упрется в него, застынет так на несколько секунд и опять застонет, закричит, зашепчет неразборчивое…
На восьмую ночь Петр дал деду еще одну порцию снадобья; Лука Лукич мгновенно успокоился, а днем сказал, что ему пришел конец. Домашние всполошились. Прасковья склонилась к нему.
— Батя, — сказала она сквозь слезы, — что ты?
Лука Лукич молчал, упершись взглядом в потолок.
— Худо тебе, батя?
Лука Лукич перевел на нее взгляд, покачал головой. Глаза его были светлыми, и весь он казался просветленным. Он выпростал исхудавшую руку из-под тулупа, погладил Прасковью по голове, слеза выступила у него.
Прасковья взвыла, завыли бабы, собравшиеся в старой избе, засопел Андриян.
— Ты уж не помирать ли собрался? — спросил старый солдат.
— А кто тебе, дураку, это сказал? — Лука Лукич рассмеялся.
Все так и обмерли.
Лука Лукич заснул… Ночью с ним спал Андриян, и снова бред навалился на старика. Андриян выдержал две ночи, затем Петр сменил его. После первых петухов старик пришел в себя.
— Зажги ночник, — попросил он внука. — Тёмно, душно, ох-ох, душно, тёмно!
Петр зажег лампаду.
— Тёмно, душно! — вскрикнул Лука Лукич и затих, словно его свалил удар.
Петр подошел к деду, прислонился ухом к груди: сердце под рубашкой билось едва слышно.
«Кончается, — Петр положил руки деда крестом на груди. — Слава богу, кончится без третьего порошка!»
Петр заснул. Разбудили его бредовые выкрики Луки Лукича. Он метался, вершковые доски кровати трещали под ним, он сбрасывал с себя тулуп, которым был накрыт. Петр едва справился с ним. Лука Лукич снова притих.
Пропели третьи петухи. Лука Лукич попросил пить.
«Вот старый дьявол, никак не подохнет. Ну, силен наш род! Нет, надо эту лавочку кончать!» — решил Петр.
Он зачерпнул ковш воды, оглянулся на деда, — тот бормотал что-то, — подошел к лампаде, высыпал на свету в ковш остатки снадобья, обернулся… И увидел: Лука Лукич смотрел на него осмысленным взглядом. Петр испугался и уронил ковш. Лука Лукич соскочил с кровати, поднял ковш и что было сил ударил им Петра по голове.
Когда Петр очнулся, деда в избе не было: тулуп лежал на постели, в углу чернела одежда старика — сам он исчез.
Петр отмыл с лица кровь и вышел на улицу. Было морозно, вокруг луны застыло бледное сияние, предвещавшее холод. Петр возвратился в избу, зажег фонарь, разбудил Андрияна, рассказал, что произошло, не упомянув, конечно, о самом главном. Они обшарили двор, ригу: Луки Лукича нигде не оказалось…
А он в эти минуты полз по снегу в одном исподнем, подолгу лежал на одном месте, но остаток сознания и холод гнали его дальше. Переваливаясь через сугробы, разгребая снег слабыми руками, он упрямо полз к своей цели — к избе Фетиньи. Услышав стук, она открыла дверь.
Лука Лукич, перевалившись через порог, прохрипел:
— Ну, собака, заколдовала — отколдовывай, не то вместе помирать!
Фетинья подхватила его под мышки и втащила в избу.
Павша-Патрет проснулся, увидел Луку Лукича и дурно заголосил:
— Отравили, отравили! Люди хрещеные, люди добрые, ратуйте, он мне табачку дал! Отравили, отравили!
Подвывая, он шмыгнул к двери, открыл ее и с криком: «Отравили, отравили, он мне табачку дал! Всем скажу, всем скажу!» — выбежал из избы.