Трубка густо засопел от смеха и подавился кашей, которой он набил свой огромный рот. Денщик фыркнул.
— Ты бы хоть при нас-то разговаривал по-человечески, — презрительно оборвал Ишина Сторожев. — Ныне такими словами разве что старухи темные выражаются.
— Поучи меня, сделай божецкую милость, — Иван Егорович отвесил Сторожеву поясной поклон. — Научи серого говорить по-расейски. Ты помалкивай! — вдруг рассвирепел он. — Я с любым профессором могу объясниться так, что друг друга с полслова поймем. Образованный! Меня, брат, так жизнью терло, что язык на все случаи отточен.
— Будет вам, — остановил их Токмаков, глядя на Ишина холодным взглядом из черных, глубоких, как у мертвеца, глазных впадин. — Бахвальщик!
— И-и-хи-хи! — вдруг раскатился Трубка почему-то тоненько-тоненько, по-бабьи.
Антонов дернул плечами. Трубка мгновенно замолк.
— Все вы, Сторожев, воистину волки, — резко заговорил Токмаков. — И каждый из вас в особинку хочет сожрать барана. Беднота!.. Понимаешь ли ты, что с нами будет, если мы ее не настропалим против большевиков?
— Ее застращать можно, — коротко бросил Сторожев.
— На время, — сказал Токмаков.
— На то время, которое нам понадобится, хотя бы, — вставил Антонов.
— Н-да! — Плужников провел рукой по реденьким пегим усам — как и все в штабе, кроме Антонова, он отпускал их по-казацки вниз. — Кто ж знает, милки, сколь много нам понадобится времени, — это раз. И далее выскажусь. Можно застращать сотню, тысячу, а как всех застращаешь? Их немало, голубчики, половина на селе.
Антонов почесал за воротом гимнастерки и промолчал.
— Мы их кнутом, а большевики — пряничком, — хмуро заметил Ишин. — Ох, жрать охота! А наши спорщики, видать, до ночи не кончат.
Абрашка взял ложку, облизнул ее, потом для верности вытер о засаленные, потерявшие первоначальный цвет, широченные, как паруса, галифе и поставил перед Ишиным котелок. Иван Егорович откровенно наслаждался едой, щурил масленые глаза и строил какие-то знаки Трубке. Тот отрицательно махал кургузой головкой с редкими черными волосами.
— Вот и верно сказал Иван Егорыч, — продолжал задумчиво Плужников. — Мы кнутиком, они пряничком.
— Что слаще — все знают. Да и мы тоже. Нет, это не то, не то, братики.
— Только страхом, — жестко повторил Сторожев свою мысль.
Антонов резко поднялся.
— Канитель одна, ни до чего вы не договоритесь.
— А ларчик-то просто открывается, вы, спорщики! Беднота до тех пор за большевиков, пока не понахапает земли и всякого добришка на дармовщинку. Мало-мальски оправится — и нет бедноты. Все они в одну масть: бедняк хочет в середняки вылезти, середняк лезет…
— В кулаки, — уточнил с ухмылкой Трубка.
Сторожев метнул на него гневный взгляд, но сдержался.
— Да и черт с ними, пусть и в кулаки прут, нам-то что! — рассмеялся Ишин.
— Что ж, возможно, ты прав, Иванушка, прав, милок, — нехотя согласился Плужников.
— Слушаю я вас, — мрачно нахмурившись, вступил Сторожев, — и думаю: главного вы не соображаете. А дело проще репы пареной. Голод, голод, вот что всех мужиков словно смолой друг к дружке прилепит, да так, что не оторвать никакой силе. Слышали, что у нас делается? Продотряды чистят закрома под метлу. А перед продкомиссаром, которому приказ дан взять хлеб, — что я, что мой сосед Фрол — одним миром мазанные…
— Здорово ты соображаешь! — покровительственно кивнул Антонов в сторону Сторожева. — А эти болтушки, черт бы их побрал, — Антонов ткнул пальцем в сторону Плужникова и Токмакова, — три месяца глотки надрывают… Хватит споров, Сторожев все сказал. Обедать!
Денщик кинулся ко второму котелку, стоявшему на печке, расставил глиняные блюда, нарезал толстыми краюхами хлеб. Все пододвинулись к столу. Сторожев истово перекрестился.
Плужников ел тихонечко, дуя в ложку; Токмаков, как всегда, рассеянно, потому что ел и читал одновременно; Трубка жадно набивал необъятную свою утробу; Антонов хлебал мелкими глотками и морщился — кухня Абрашки не слишком ему нравилась.
— Черт коротконогий! — сердито сказал он, швыряя ложку, которую Трубка тут же поднял и, с подобострастием вытерев грязным полотенцем, положил перед «самим». — Черти коротконогие! — Это уже относилось не только к Трубке, но, очевидно, и к Ишину. — До кой поры будете, словно свиней, кашей нас накачивать? Где сало, мясо, капуста? — Антонов обращался теперь к Трубке. — Сволочь паршивая!
— Так что в село посланы люди и к вечеру свинины налажу, — пообещал Трубка, отходя на почтительное расстояние от Антонова, очень горячего на руку. Это Трубка хорошо знал.
Сторожев как будто не слышал перепалки. Он грузно зачерпывал ложкой кашу и, держа под ней ломоть крепко посыпанного солью хлеба, неспешно отправлял в рот. За едой он разговоров не любил — к тому был приучен сызмалетства дедом Лукой Лукичом. Тот разговорщиков бил ложкой по лбу, да так, что иной раз ложка разлеталась в щепки.
Поели, выпили чай с морковной заваркой.
— Стало быть, Петр Иванович, миленький, — как бы подытоживая разговор, заговорил Плужников, когда Сторожев еще клал поклоны и размашисто крестился, — на том ты и стоишь, голубь, на голоде?
— Выдумай, чтоб без него, оно дело христианское, — отозвался Петр Иванович.
Все замолчали. Трубка с рвением, достойным лучшего применения, гремел посудой, перемывая ее. Димитрий проснулся, выругал Трубку, и тот немного притих. Токмаков снова взялся за книгу, а Ишин, подмигнув Трубке, вышел. Вместе с захлопнутой дверью в землянку ворвалось облако холодного воздуха.
Сторожев еще плотнее закутался в тулуп.
Плужников ходил из угла в угол.
Антонов разбудил брата.
— Пообедал бы, Митя, — сказал он.
— После, — сказал тот и, повернувшись, захрапел.
Антонов сел рядом на нары и начал переобуваться.
— Ну, мне пора, нагостился! — Петр Иванович встал.
Антонов накинул тулуп и вышел, знаком позвав за собой Сторожева.
Плужников, хмуро посмотрев им вслед, заметил:
— Да, братик Петруша, вот оно как! Ну, волчище… Не заставит ли он всех нас под свою дудочку петь?
Токмаков ничего не сказал.
Петр Иванович уехал тем же вечером.
Перед отъездом он долго толковал с Антоновым. Было ясно Петру Ивановичу — нужен он антоновцам позарез: в Тамбовском уезде у него друзей-приятелей полно, и как раз в этом уезде Антонов тщетно искал верных и надежных. А кто мог быть вернее и надежнее Сторожева? Александр Степанович помнил, что ему говорил об этом волке дружок Булатов. Конечно, мироед, злой и жадный, но зато пойдут за ним тысячи таких же мироедов, выбравших его в Учредительное собрание.
— Срок доспеет, — уговаривал его Антонов, — мы тебя комиссаром внутренней охраны сделаем, всю восставшую округу под твою руку отдадим, за порядком блюсти, измену изводить.
Сторожев кобенился, набивал себе цену. Антонов бесился, но продолжал уговоры с еще большей настойчивостью.
— Все это так, — пробормотал Сторожев, выслушав увещевания Антонова. — Непонятно мне, как землей распорядитесь.
— Не спеши, — хмуро отозвался Антонов. — Чего делить шкуру, когда медведь бегает?
— Ну, это как сказать. Я из-за этой земли ночей недосыпал, мои сыны ее потом полили.
— Свое получишь! — пообещал Антонов.
— Что ж, тогда сладимся, — угрюмо сказал Сторожев. — Только попомни, Александр Степанович, мое слово. Не угодишь — иди ты в транду, мы другого Антонова выдумаем, только и всего.
Антонов, гневно сдвинул скулы, промолчал. Тут вошел Токмаков, и Сторожев поднялся. Токмаков распрощался с ним холодно; не нравился ему волчий блеск в глазах Сторожева, когда тот заговаривал о земле.
— Сволочь! — прошипел Антонов вслед Сторожеву, когда тот, сутулясь по обыкновению, вышел из землянки.
— Почто ты его так? — усмехнулся Токмаков.