Колоколов. Да вот послал курьера за ее подругой, этой Лебедью.
Глаголин. Как, разве у вас есть курьеры? Это уже аппарат. (Вдруг.) Андрей, мы до сих пор орудовали без аппарата. Хлеб, вода, расчистка улиц, первая амбулатория, автобусы… Не понимаю, как же это так — без аппарата?
Колоколов. Вдохновение, Георгий Львович!
Глаголин. Ох, попадет мне на орехи за это вдохновение! (Снял фуражку, вынул бумаги.) Вот вся отчетность городского исполнительного комитета. Впрочем, мы же копейки денег не истратили. А сидим на миллионах, полученных от Жителева. Хорош у нас народ в минуты испытаний… Со мной никто не говорил о ставках, о пайках, а ведь работают, и как! Зачем я шел, бишь? Вот видите, опять забыл. Меня сегодня что-то взбудоражило…
Колоколов. «Что-то»… Вернулись партизаны, митинг, праздник, Старостин, друзья…
Глаголин. Нет, я пришел за планом города. Тут у меня отражена вся картина нашей Помпеи. Теперь нельзя сидеть в подвале. Сейчас со Старостиным определим, где временно селиться. Я саперов у штаба армии выпросил… немного дали. Вы Гололоба видели?
Колоколов. Чудной он… «Я, говорит, обязан с каждым моим партизаном попрощаться». Ну и… сами понимаете. Считайте: если дать в среднем на каждое прощание полчаса, то сколько же времени займет вся эта операция?
Глаголин. Пускай прощается, это святой обычай воинов. Пускай гуляет — заслужил. И вы знаете, ведь Гололоб — мой первый заместитель. (Уронил газету, свертывая план города).
Колоколов. Гололоб… (Подумал.) Старостин, конечно, лучше нас знает Гололоба. Два с половиной года вести войну в лесах — серьезная проверка человека.
Глаголин (взял свой план города). Знает, знает… Вы слыхали, как он Симочку охарактеризовал? Пример высокой личной моральной чистоты, бесстрашия, непокоримости. Все это нас касается, и непосредственно. Я спрашиваю: где Симочка? А вы молчите.
Колоколов (хмуро). Молчу… А что скажешь? С того самого дня, когда вы меня отхлестали, я больше Симочку не видел.
Глаголин. И не пытался видеть?
Колоколов. И не пытался.
Глаголин. Плохо же я вас хлестал…
Колоколов. Может быть, мне тяжелей, больней, чем кому бы то ни было.
Глаголин. «Тяжелей», «больней»… Уж если говорить о боли, то… (Увидел газету, быстро поднял с полу.) Вот… истинное человеческое несчастье. Подумайте — один портрет жены нашелся… единственной любимой женщины, и где он красуется! В грязном фашистском листке!
Колоколов. Георгий Львович, давайте уничтожим эту газету!
Глаголин. Как? А портрет…
Колоколов. Зачем он вам?
Глаголин. Я сделаю с него другой портрет — большой, красивый.
Колоколов. Портрет… после того… Оставить портрет женщины после того, как эта женщина публично отреклась от вас, от родины! Нет, вы меня простите, это странная какая-то болезненная слабость!
Глаголин. Эх, милый юноша, вы неудачно прокурорствуете. Да как вы можете судить о слабости, о силе человеческой души, когда вы в три минуты потеряли веру в свою невесту… а ведь все мы так и считали, что Симочка ваша невеста. Теперь вы мучаетесь, места себе не находите. Какая же это сила? Статейку эту я перечел тысячу раз и тысячу раз передумал нашу с женой жизнь. Вы лишь вообразите, какая это страшная работа мысли!.. Не раздумья, не лирические воспоминания, а точное, последовательное изучение двадцатилетней жизни с женщиной. Это сила сопротивления души, которая мне говорила: ничему не верь, что здесь написано. Теперь я навсегда свободен от этой боли, ничему не верю. Если такие люди изменили, то я должен перестать верить в самого себя.
На пороге появляется Нона, ее не замечают.
Так что газетка эта меня больше не волнует. Сохраните ее, мы сделаем портрет. Не знаю, может быть, Надежда Алексеевна погибла, но память о ней будет чистой и… Довольно! Слышать не хочу о боли, тяжести. Довольно. Если меня будут спрашивать — скоро вернусь. (Уходит.)
Колоколов (один). Вот и думай и учись, как жить… (Держит в руках газету.)
Нона входит.
Нона. Давно пришла (подчеркнуто) по вашей просьбе, но вы беседовали с Глаголиным, я не хотела мешать. Я вас не приветствую, мы не так уж хорошо знакомы.