— Не пойду! Мне там нечего делать.
— Как — нечего делать? — Андрей побледнел, глаза его расширились, подбородок задрожал.
— Так. Если хочешь — ступай сам. Понятно?
— Подлец! — прошептал Андрей. Лицо его покрылось красными пятнами.
Он выбежал из мастерской.
И тут Лев замер.
На противоположной стороне улицы Лев увидел двух освещенных луной военных. Один из них качнул головой в сторону мастерской Льва. И тут же перешли через дорогу.
Лев одним прыжком кинулся к двери, запер ее и припал к окну. Военные остановились у мастерской и, как отметил Лев, переговаривались.
«За мной! — Лев задохнулся. — Кончено! Найдут типографию, найдут листовки — амба!»
Он заметался по мастерской, не зная, что делать, спрятал револьвер в пустую банку из-под клея, снова взял его оттуда, сунул под стол в кучу кожаных лоскутков, обшарил карманы, снова подбежал к окну: военные были у входа в мастерскую.
Лев бросился к сигналу, чтобы вызвать из подвала Петровича и Митю, но вспомнил, что энергии нет.
Он скрипнул зубами, постоял мгновение, чувствуя, что спина его покрывается липким потом. Подскочил к крану центральной трубы.
В дверь постучали.
Лев резким рывком открыл кран.
Стук повторился.
Лев отшатнулся от крана. Сердце билось так сильно, что удары его отдавались в голове.
В дверь стучали настойчивей.
На лбу Льва появилась испарина.
Он медлил.
Постучали еще раз.
— Кто там?
— Свои, свои! Откройте.
Лев медленно подошел к столу, нащупал свечку, зажег ее, долго возился с дверным крючком и впустил военных в мастерскую.
По вечерам, закрыв на замок мастерскую, Митя спускался в подвал к Петровичу и слушал его сказки.
С хозяином Петрович не сошелся — на то у него были серьезные причины. Однажды Лев застал старика в подвале с каким-то мальчиком, которого Петрович привел бог знает откуда.
Старик засуетился, залопотал что-то.
— Вот что, — грубо сказал ему Лев, — если ты, бестия, Митю тронешь — держись!
Старик трепетал перед хозяином и ненавидел его, но страх был сильнее ненависти. В день катастрофы Петрович был почему-то особенно разговорчив. Он стоял у кассы, щелкая буквами; свеча, поставленная высоко над ним, тихо теплилась.
Петрович говорил не переставая. Митя слушал его, сидя в углу.
— А господь с ним, с Левушкой, — бормотал старик. — Пускай смеется. Слышь, Митя, — старик, подняв очки, посмотрел на Митю, — слышь, что я говорю?
— Слышу!
— Вот оно и выходит — одному чего-то смешно, а другому от того смеха горько. И все так. Один рождается, а другой с копыт долой. Травка — и та растет себе тихо, мирно, ан рядом с собой другую травку губит. Солнышко-то до нее — хвать, и не достанет. Мир уж так богом устроен.
— А зачем же он его так устроил?
— Эк ты, какие глупости говоришь! Все на благо. Травка, скажем, сгниет — ан в земле соку больше становится. Глядишь, заместо одной — десяток былинок возрастет. По мне бы, конечно, всем и сока хватило, и света божьего, живи, да не толкайся. Ан нет, бог-то умней меня.
Митя дремал под тихую речь старика, потом проснулся, а тот все говорил:
…он и говорит мне, Левушка-то: «Ты, говорит, старик, святость проповедуешь и мирное житие. Так?» Так, говорю. «А зачем, говорит, в подвал полез? Зачем слова выпускаешь на свет? От этих же слов, говорит, в народе война и опять же кровища!» Эк, чудак! Я ему и говорю: «Тебе слова эти нравются?» «Да, говорит, нравются». Ну, и слава богу! А не нравились бы, не были бы сердцу милы, ты бы от них в сторонку, бочком от них. Они и не заденут…
Свечка, прилепленная к углу наборной кассы, тихо потрескивала, свет от нее падал на лицо старика, на его пальцы, ловко вынимающие из кассы буквы. Митя то следил за его быстрыми движениями, за однообразным пощелкиванием букв, то засыпал, а Петрович все говорил и говорил.
— Нет, мой милой. В Писании-то как писано? Всякое дыхание да хвалит господа. Вот оно как написано!
— Митя привстал — сквозь сон ему послышалось бульканье воды. Он подбежал к колодцу. Петрович, не обращая на него внимания, выбирал буквы.
— Дедка! — в ужасе закричал Митя. — Вода!
Руки у старика дрогнули; он перекрестился, взял свечу, подошел к отверстию, которое выходило в колодец, и заглянул вниз. Вода, пущенная в несколько отводов, хлестала вовсю, лилась в колодец, в подвал, в печь.
— Лестница где? — дрожа, спросил Митя.
— Наверху, отнес давеча! — прошептал, крестясь, старик.
Митя присел и завыл. Потом вскочил, забегал вокруг кассы, остановился и снова завыл.