Обращаться в милицию не пришлось. Через три дня, когда я вернулся из поездки по району, Любовь Сергеевна протянула мне что-то завернутое в бумагу. «Антон Иванович, это партбилет Алферова». — «Как он к вам попал?» — «Вчера принесла какая-то женщина, положила на стол и ушла». Я раскрыл партбилет, посмотрел на фотографию, прочитал фамилию, и мне стало грустно…»
«Как-то вечером, не предупредив, не позвонив, ко мне на квартиру заявилась Марсова, веселая, подведенные глаза блестели. Из сумки извлекла бутылку, поставила на стол.
«Черный мускат» по возрасту мой сверстник! — сказала она, наигранно смеясь. — Сюрприз из массандровских погребов. Добрые люди раздобыли и прислали».
«Зачем же вы принесли ко мне то, что раздобыто вашими друзьями для вас?»
«От доброты моего женского сердца! Антон Иванович, давайте хоть в этот вечер забудем «кто есть кто» и выбросим из головы все обиды. Ну что вы так смотрите? Не согласны?»
«Не согласен. Извините, ваше вторжение…»
«Да полно вам! Мы же с вами интеллигентные люди и находимся сейчас не на заседании. Уж кто-кто, а мы-то можем отделить служебные дела от личных».
«А я не умею отделять».
«Но ведь я скоро покину Усть-Калитвинский, и кто знает, доведется ли нам когда-либо еще встретиться».
«Раиса Альбертовна, для меня худой мир не лучше доброй ссоры… Поэтому прошу вас: забирайте свой крымский сюрприз, и всего вам хорошего!»
Вдруг она умолкла, покосилась на меня, сунула бутылку в сумку и ушла, не простившись. Вспоминая визит Марсовой, я невольно задаю себе вопрос: что это — злая шутка? Или желание с помощью муската обрести со мной мир?.. Как-то я все еще не соберусь рассказать об этом Приходько. А надо бы…»
Глава 47
Подошла осень, тихая и нежаркая, по-настоящему кубанская. Днем — ни тучки, ни ветерка, небо низкое и чистое. Ночью, как по заказу, шумели благодатные, без ветра и грома, теплые дожди, а утром снова солнце. Побурели, нахохлились сады. Тополя окрасились в яркий багрянец. По улицам и на дорогах валялись кукурузные листья и арбузные корки. Пахло бахчой и спелыми яблоками. После дождя как-то уж очень быстро озимые укрыли чернозем ярчайшим изумрудом. Рядом с зеленями потянулись черного лака пояса — это тракторы уже трудились на зяби. Со свеклой и с початками кукурузы проносились грузовики, и могучие голоса моторов, как и летом, не смолкали до зари.
Перед вечером ожили улицы Старо-Каланчевской. То там, то тут начали появляться станичники — и кучками и в одиночку. Одетые по-праздничному, они стягивались к площади. Шли не спеша, поглядывали на часы и на полыхавшее за станицей солнце — не опаздывают ли. Парень с гармошкой, склонив к плечу чубатую голову, старательно подыгрывал девушкам. Девушки пели дружно и такими крикливыми голосами, что их было слышно на краю станицы. Из всех слов песни можно было разобрать лишь припев: «Полюбить тебя нельзя ни за что на свете!»
Дмитрий Степанович Лукьянов вышел из хаты и прислушался к далеким голосам. «Славно поют девчата», — подумал он. На нем рубашка под тонким казачьим поясом, на голове картуз, брюки почищены и отглажены.
— Слышишь, Варя, артисты уже пошли, — сказал он жене. — Пойдем и мы, пора!
Тут же, у своих ворот, супруги Лукьяновы присоединились к женщинам. Те шли рядком, степенно. На них новые, с оборками снизу юбки, кофточки с напусками, на головах цветные косынки. Невысокая дородная казачка поздоровалась с Лукьяновым за руку, спросила:
— Сосед, хоть ты толком поясни, что будет на собрании?
— Доклад, — не задумываясь ответил Лукьянов, желая показать женщинам, что ему-то все известно. — В станицу приехал Антон Иванович Щедров, чтоб сделать нам доклад, что и как в районе.
— Да тебе-то откель ведомо? — спросила пожилая колхозница.
— Вот так и ведомо! — Лукьянов даже остановился, поправил под пояском рубашку, потому что хотел сказать нечто исключительно важное. — Еще по весне Щедров бывал у меня в хате. Жизнью мы тогда интересовались. И зараз заходил. Посидели, побеседовали. Советовал мне выступить перед народом.
— И что? Выступишь? — спросила дородная казачка, смеясь. — Или испужался?