— Еще не решился. Трудная эта штуковина — речь.
— Ой, бабоньки, не верьте ему, не станет он выступать, — сказала жена. — Всю ночь не спал, все ворочался, все вздыхал. Да и какой из него выступальщик. Жене путного слова сказать не может.
— Ежели с тобой говорить, то лучше на собрании, — сказал Лукьянов и умолк.
На другой стороне улицы со двора вышел коренастый, молодцеватой выправки мужчина. На плечах накинут новенький, наверное, впервые надетый пиджак, к затылку сбита кубанка с малиновым, выцветшим на солнце верхом. Увидел соседа Петра, стоявшего возле своей калитки, крикнул:
— На собрание, Петро! Может, вместе зашагаем?
— Жинка приказала ждать. Вот и стою.
— Разве твоя Ася еще на сырзаводе?
— В хате! — Петро рассмеялся. — Трудно бабам! Уже часа два вертится перед зеркалом, кучери мастерит. От нее уже смаленым несет. Нелегкая процедура! Я ей говорю: Ася, идешь не на свадьбу, можно и без кучерив. Отвечает весело: нет, Петя, без кучерив невозможно, потому как там будет один человек из района. Я-то знаю, кто он, «один человек из района». Секретарь райкома Щедров! Как-то приехал он на сырзавод, осмотрел, как молоко в склянки Ася разливает, как жирность молока определяет, и похвалил ее. С той поры дался ей этот «один человек из района». А где твоя половина?
— Разве мою Людмилу зараз удержишь? Давно убежала на репетицию. Сказала: когда вы до одури наговоритесь, мы будем танцами вас потчевать!
— По этой части Людмила мастерица! — согласился Петро.
Укрывая пылью, как облаками, хаты, сады, палисадники, к площади мчались грузовики — кузова до отказа забиты людьми. Неслись, подпрыгивая, мотоциклы — пассажиры качались в люльках и липли к спинам рулевых. Подкатывали то «Москвичи», то «Запорожцы» — по серым фарам, по запудренным стеклам было видно, что прошли они по пыльным степным дорогам.
На площади было людно и шумно. Песни, галдеж, басовитые голоса баянов, частый перестук каблуков — все сливалось в один протяжный гул. Когда-то, в далекую старину, это место в Старо-Каланчевской называлось майданом и служило главным образом плацем, где старокаланчевские казаки проводили строевые смотры и упражнялись в джигитовке и рубке лозы. Теперь же сюда пришла, казалось, вся станица. Милиционер-регулировщик, картинно взмахивая полосатым жезлом, указывал, какой машине и где именно надлежало остановиться. Старокаланчевцы все прибывали и прибывали — кто на машине, кто пешком, а Дворец культуры с высокими белыми колоннами и с отлогими ступеньками принимал и принимал гостей, и все видели, что на старом майдане было тесно, что следовало бы его малость раздвинуть. Но как?
Просторный, с широкими проходами зал дворца был переполнен задолго до начала собрания. Те, кто опоздал, толпились в дверях или шпалерами выстроились вдоль стен. Низко свисали две огромные люстры, похожие на мельничные колеса. Длинный, во всю ширину сцены, стол уже поджидал членов правления. Был он покрыт кумачом. По бокам стояли вазы с неяркими осенними цветами. Графины с водой, стаканы были поставлены и на столе и на трибуне. И вот из боковой двери вышли Щедров, Крахмалев, Русанов и все члены правления. В зале застыла настороженная тишина. Слышались приглушенные голоса.
— Так это и есть сам Щедров?
— А что? Непохож?
— Лично мне он почему-то представлялся высоким. А он так себе, и щупловатый, и росточком не вышел.
— Зато в ногах крепок. Видала, как поднимался по ступенькам.
— Родом из Усть-Калитвинской, можно сказать, свой, доморощенный.
— Сын кочубеевца Ивана Щедрова. Его батько завзятый был конник и дружок Колыханова. Тоже, бывало, с седла не слазил и с саблей не расставался. А сынок, сказывают, к коню боится подступиться.
— Каждому, Василий, свое. Что он нам зараз скажет…
— Потерпи малость, скоро узнаешь.
— В женских рядах — свое:
— У него уже и чуб отрос.
— Небольшой, как у новобранца. А обличьем ничего, приятный.
— Дажеть симпатичный!
— Тебе бы, Марфенька, такого женишка!
— Да ты что? — Марфенька толкнула соседку, усмехнулась. — Придумала! Мне такой никак не подходит. Как с ним, с таким деятельным, ночью утешаться?
— Э! О чем печалишься! Ночью все они одинаковые — и деятельные, и бездеятельные!
Поднялся Крахмалев, постучал карандашом о графин. Выпил из стакана воды, откашлялся. Постоял, морща лоб, подождал, пока стихнет гул.
— Товарищи, потише! Эй, бабоньки! Посмеяться могли бы и дома! — Крахмалев снова откашлялся. — Слово для доклада имеет товарищ Щедров Антон Иванович, первый секретарь нашего райкома. Прошу соблюдать полную тишину!