— Так что случилось?
— Случилось то, что нашими станичными собраниями уже заинтересовался Румянцев. По его просьбе и звонил Петрович.
— Ну и что? Это же хорошо!
— По тому, как со мной говорил Петрович, ничего хорошего я не увидел, — сказал Приходько. — Спрашивал о докладе. Кто писал, в каких станицах прошли собрания? Я сказал, что писали сообща и что собрания уже прошли во всех станицах. Петрович потребовал текст — для Ивана Павловича Румянцева. Отослал нарочным еще вчера.
— Спросил бы у Петровича, зачем Румянцеву потребовался доклад?
— Зачем? Думаю, не для того, чтобы нас хвалить, а скорее всего наоборот.
— Ты в этом уверен?
— Не уверен, а вот на сердце что-то неспокойно, Петрович был не в духе. Сказал, чтобы ты позвонил сам Румянцеву, как только появишься в райкоме. Так что не мешкай и звони…
— Позвоню чуть позже. — Щедров сел за стол, неумело, пятерней пригладил отросший чуб, к которому еще никак не мог привыкнуть. — Садись, Анатолий, и расскажи, как у тебя в Вишняковской прошло собрание.
— Твое спокойствие меня удивляет.
— А чего волноваться?
— Звони Румянцеву.
— Ну так как собрание? — не отвечая Приходько, спросил Щедров. — Критика была?
— Критика? — Приходько невесело усмехнулся. — Не то слово. Таких горячих выступлений я никогда еще не слышал. Это были не те речи, к которым мы привыкли, а острый и весьма заинтересованный разговор о неполадках, ошибках и промахах. Очень умно и толково говорил старик Колыханов — и все о любви к земле. Больше всего меня порадовало то, что вишняковцы не удовлетворены своими успехами. Критиковали и райком, И знаешь за что? За Рогова, за то, что раньше его не распознали…
— Активность колхозников, их хозяйская заинтересованность — это как раз то, чего недоставало Усть-Калитвинскому, — сказал Щедров. — Вот об этом я и расскажу Румянцеву. Сейчас позвоню ему.
Телефонный разговор с Румянцевым был коротким, Щедров положил трубку и, глядя на приунывшего Анатолия, сказал:
— Ехать в Степновск не придется. Иван Павлович сам прибудет к нам.
— Когда?
— Видимо, в ближайшие дни.
— Час от часу не легче.
— Нет, Анатолий, это же очень хорошо, что он приедет.
В понедельник во второй половине дня Щедров принял Рогова. Ни прежней улыбочки на чисто выбритом лице, ни бравого вида, ни энергичной, с подрагиванием ног походки. Рогов был мрачен, на щеках темнела недельной давности щетина. Костюмчик на нем поношенный, с потертыми на локтях рукавами, плечи по-стариковски ссутулились, и на Щедрова он смотрел жалкими, постаревшими глазами. Ногами переступал как-то неестественно — так переступают неопытные актеры, желая показать походку старого или больного человека. На стул он присел боязливо, на самый краешек, смиренно положил на колени свои мясистые ладони. «Ну и актер же ты, Рогов, ну и мастер притворяться», — подумал Щедров.
— Евгений Николаевич, зачем затеял эту игру в униженность и оскорбленность?
— Это не игра, а жизнь.
— Чего вырядился под великомученика? Ведь все хорошо знают, как Рогов одевался, как следил за своей внешностью. Еще вчера у Рогова были новые костюмы, рубашки с галстуками, отличные ботинки, а сегодня ничего этого вдруг не стало. Значит, кто виноват? Выходит, что виноваты те, кто отстранил Рогова от должности? Нехорошо получается. А почему не побрит? Почему не причесан?
— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать нравоучения.
— Тогда говори, что тебе надо?
— Отпусти из района, — сдавленным голосом сказал Рогов. — Я уже просил об этом и прошу еще.
— А я уже говорил и скажу еще: нельзя тебе сейчас уезжать из района.
— Издеваешься? Мало тебе того, что сделал со мной на сессии?
— Во-первых, на сессии не я, а депутаты отстранили тебя от должности. Во-вторых, мне хочется, чтобы коммунист Рогов встал на ноги в том же самом месте, на котором споткнулся. Ты обязан это сделать!
— Приказываешь?
— Нет, советую и говорю: поднимись, Рогов, там, где упал! — Щедров вертел в пальцах карандаш, молчал, желая посмотреть Рогову в глаза, а тот сидел, низко опустив голову. — Если бы мне была безразлична твоя судьба, я, не задумываясь, сказал бы: лети, Рогов, на все четыре стороны и оставь меня в покое! Но я не могу этого сказать, не имею права. Подумал ли ты о том, что ждет тебя там, вдали от Усть-Калитвинского? Допустим, уехал бы ты из района со своим строгим выговором и с той нелестной характеристикой, которая полетела бы тебе вслед. А что дальше?
— Это уже не твоя печаль.