— Странно. Поди погляди, кто там.
Никита нисколько не удивился, когда, выйдя из хаты, увидел Серка. Пес стоял на задних лапах, замызганных и дрожащих, а передними постукивал в раму, когтями царапая стекло.
— Меня зовешь? — спросил Никита.
Увидев своего хозяина и обрадовавшись, что его собачье чутье не обмануло, Серко трусцой подбежал к Никите и лег у его ног, сожмурив от счастья желтые глазки.
— Все ж таки отыскал? — спросил Никита.
«Нюхом, исключительно нюхом, — ответили радостные глазки Серко. — Веришь, обегал всю станицу, нигде не встретил твоего запаха, и на кладбище был. А сегодня утром иду мимо этой хатенки и чую: тобою пахнет. Ну, думаю, наконец-то напал на след… И не ошибся»…
— Ну что, опять голодный?
«А то как же… С той поры, как мы виделись на кладбище, ничего не ел… Думал, подохну»…
— Да, плохи твои дела. Подожди меня тут.
— Знаешь, Лиза, кто пожаловал к нам в гости? Мой Серко! — сказал Никита, войдя в хату. — Нашел! Умная у собаки голова!
— Как же он узнал, что ты здесь? — спросила Лиза.
— Говорит, что нюхом… Исключительно по запаху.
— Как это — говорит?
— Ну, по глазам видно, что у него на уме…
— О чем же он еще… говорил?
— О том, что чуть с голоду не подох. Четвертый день ничего не ел… Вот она, собачья житуха.
— Покорми его, — сказала Лиза. — На, кухне в кастрюле остался вчерашний суп, и в нем мясная кость. Можно разогреть.
— Серко уплетет это кушанье за милую душу и без подогрева! Да ежели еще покрошить в суп хлеба.
— Дай ему и хлеба, — сказала Лиза. — И пусть твой Серко остается…
— А как же я? — усмехнувшись, спросил Никита.
— Речь о Серке, а не о тебе. — Лиза ласково посмотрела на Никиту. — Оба вы бездомные. — И поспешила добавить: — В сарайчике лежит старая собачья конура. Возьми ее и приспособь для Серка.
— Вот за это Серко скажет тебе спасибо!
Желая показать, что он в этом доме не гость, а хозяин, Никита занялся кормлением Серка и устройством для него жилья… Так, совсем неожиданно к Серко привалило сразу два счастья. Первым счастьем было то, что он, кажется, никогда еще не едал такого вкусного супа, с мясом и с размоченным хлебом, а второе счастье — жилье. Верхом блаженства для Серка был тот момент, когда Никита принес сбитую из фанеры собачью хату, поставил ее вблизи порога, вытер тряпкой крышу, а внутри постелил солому. Своим желтым глазкам Серко не верил, что теперь у него снова было свое место и что он, свернувшись на мягкой соломе, сытый и довольный, мог положить свою остроносую, почти что лисью морду на согнутые передние лапы и смотреть на тазик, который только что был им вылизан досуха. Тут же стояли Никита и незнакомая Серку женщина, и эта женщина сказала:
— Как он, бедняжка, обрадовался.
— Еще бы не обрадоваться, — ответил Никита, и Серко мысленно с ним согласился. — Отличный пес, а житуха у него была аховская.
— Грязный, надо бы его помыть.
— Хорошо бы, — согласился Никита.
— Никита, не сажай его на цепь, не надо. Не люблю цепных собак. Пусть живет свободно. Понравится ему у нас — останется, не понравится — убежит.
«Какая умная и какая добрая женщина! Вот такую бы мио хозяйку, — невольно и с завистью подумал Серко. — Увидела, что я грязный, и сказала, что надо меня помыть. И правильно: зачем меня держать на цепи, только мозоли натирать на шее. И сказала: понравится не у меня, а у нас. Значит, и Никита будет тут жить. Вот хорошо, что я отыскал его»…
Об этом же Серко хотел сказать и Никите. Не успел. Умная и добрая женщина увела Никиту в хату. Оставшись один в своей конуре, Серко в сладостной дремоте закрыл глазки и решил хоть раз выспаться так, как полагается спать настоящему дворовому псу, чтобы ночью не дремать…
Проснулся Серко, когда уже стемнело, вышел из будки, потянулся, прошелся под темными окнами, понюхал и тем же своим острым и безошибочным чутьем понял, что Никита находится в хате.
44
В «Россию» Барсуков поехал без Ванюши. Дорога была близкая, знакомая. Почему бы самому не посидеть за рулем? Ехал он на восток, низкое солнце вспыхивало в смотровом стекле, как в зеркале, и слепило. Мимо уходили знакомые с детства поля. Бросалась в глаза сверкая, умытая росой озимь, и лежала она просторно, размашисто, смотришь на нее, и тебе кажется: это не озимь раскинулась вдаль и вширь, а распахнулось до горизонта широченное море. Тянулись подсолнухи, срезанные высоко комбайнами: надо было бы их давно полущить и проборонить, а они все еще стояли скучным серым частоколом. Ласкала взгляд только что поднятая зябь — пахота глубокая, с любовью, как гребенкой, расчесана боронами. Степь была по-осеннему пуста, вокруг — ни души, лишь изредка встречались, поднимая пыль, грузовики, да где-то далеко, на самой кромке горизонта, одиноко маячил трактор. Барсуков смотрел на холмогорские поля, и на душе у него было спокойно. Он старался ни о чем не думать, и все же мысль о том, что сказал о нем Солодов, не покидала его. «Перерос самого себя, в Холмогорской ему уже тесно, — невольно думал он. — А что значит — перерос самого себя? И зачем Солодов это сказал?»