Они пришли. Узкая лестница вела в комнату на четвертом этаже. Робеспьер открыл дверь: бюст Руссо, стол с раскрытыми книгами — «Общественным договором» и «Эмилем», комод и несколько стульев составляли всю меблировку. Всюду царила исключительная чистота.
От Робеспьера не ускользнуло впечатление Марсо от увиденного.
— Вот дворец Цезаря, — сказал он с улыбкой. — Что вы хотели попросить у диктатора?
— Помилование моей жене, осужденной Каррье.
— Твоя жена осуждена Каррье? Жена Марсо? Республиканца времен античности? Воина-спартанца? Что же творится в Нанте?
— Зверства.
Марсо обрисовал ему картину, уже известную нашему читателю. Во время рассказа, не перебивая его, Робеспьер терзался, сидя на стуле. Но вот Марсо замолчал.
— Так вот как меня понимают повсюду, — хрипло проговорил Робеспьер (глубокое волнение, испытанное им во время рассказа, изменило его голос), — куда не проникает мой взор, куда не дотягивается моя рука, чтобы остановить бесполезную резню... Однако ж там есть еще достаточно крови, которую необходимо пролить, ибо мы еще не у цели.
— И все же, Робеспьер, мне нужно помилование для жены.
Робеспьер взял чистый лист бумаги:
— Ее девичье имя?
— Зачем?
— Это нужно, чтобы установить личность.
— Бланш де Больё.
Робеспьер выронил перо из рук.
— Дочь маркиза де Больё? Главаря бандитов?
— Бланш де Больё, дочь маркиза де Больё.
— Как она стала твоей женой?
Марсо рассказал все.
— Безумец! Сумасшедший! Как ты мог?
Марсо прервал его:
— Мне не нужны ни оскорбления, ни советы. Я прошу у тебя помилования, ты дашь мне его?
— Послушай, Марсо, семейные связи, любовь не вынудят тебя изменить Республике?
— Никогда.
— А если ты с оружием в руках окажешься лицом к лицу с маркизом де Больё?
— Я буду сражаться с ним, как это уже было.
— А если он попадет тебе в руки?
Марсо на мгновение задумался.
— Я отошлю его тебе, и ты сам будешь его судить.
— Ты мне клянешься в этом?
— Своей честью.
Робеспьер снова взял перо в руки.
— Марсо, тебе выпало счастье остаться чистым перед всеми; я с давних пор знаю о тебе и давно хотел встретиться с тобой.
Заметив нетерпение Марсо, он написал первые три буквы своего имени и снова остановился.
— Послушай, в свою очередь я прошу у тебя пять минут, — проговорил он, не сводя пристального взгляда с генерала, — я дарю тебе целую жизнь за эти пять минут: право же, это недорого.
Марсо знаком показал, что он слушает. Робеспьер продолжал.
— Марсо, меня оклеветали в твоих глазах, а я хотел бы, чтобы меня понимали именно такие редкие люди, как ты. Ведь мне дела нет до мнения тех, кого я не уважаю. Выслушай же меня: три государственных собрания поочередно потрясали судьбу Франции, и каждое из них воплотилось в каком-то одном человеке. Они исполнили миссию, возложенную на них веком: Конституанта, олицетворением которой стал Мирабо, расшатала трон; Законодательное собрание, воплощенное в Дантоне, сбросило трон. Конвенту предстоит совершить нечто грандиозное: он должен закончить разрушать и начать созидать. Отсюда — высокий помысел: мне следует стать выразителем этой эпохи, как им были Мирабо и Дантон для своего времени. В истории французского народа будут три человека, являющие собой три даты: девяносто первый, девяносто второй, девяносто третий. Если Верховное Существо даст мне время закончить мой труд, мое имя станет выше всех имен; то, что свершу я, превзойдет деяния Ликурга в Греции, Ну-мы — в Риме, Вашингтона — в Америке, потому что каждый из них имел дело с только что зародившимся народом, который необходимо было усмирить, а передо мной дряхлое общество, которое мне нужно возродить. Если я паду... Боже! Не дай мне хулить тебя в мой последний час!.. Если я паду до времени, мое имя будет связано лишь с наполовину совершенным делом и на нем сохранятся кровавые пятна, а их бы смыла незавершенная часть моей миссии. Революция падет вместе со мной, и мое имя и она будут оклеветаны... Вот то, что я должен был сказать тебе, Марсо, ибо в любом случае я хочу, чтобы нашлись такие сердца, в которых, как пламя в дарохранительнице, оберегалось бы мое чистое имя, и ты один из таких людей.
Он дописал свое имя.
— Вот помилование твоей жены... Иди, и можешь даже не подавать мне руки.
В ответ Марсо взял его руку и крепко пожал; он хотел что-то сказать, но слезы не позволили ему вымолвить ни слова, и Робеспьер заговорил первый: