Он скривил рот, и эта недовольная гримаса ясно дала мне знать, что я сильно упал в его глазах; затем, подумав немного и как бы приняв решение, он проговорил:
— Ну что ж, я и во Французском театре бывал с господином Эженом и видел Тальма в «Сулле»: он был вылитый император. Все-таки это неплохая пьеса; а затем показывали одну ерундовину, в которой кривлялся какой-то шельмец, одетый лакеем; такой был забавник!.. Но все равно, мне больше нравится «Постоялый двор Адре».
Возразить на это было нечего. Впрочем, в ту пору я был сыт по горло литературными спорами.
— Так, значит, вы сочиняете трагедии? — спросил он, искоса взглянув на меня.
— Нет, мой друг.
— Так что же вы сочиняете?
— Драмы.
— Так вы романтик! На днях я возил в Академию какого-то академика, и он порядком честил романтиков. Сам-то он пишет трагедии и декламировал мне отрывок из своей последней вещи. Фамилии его я не знаю. Он такой высокий, худой... Носит крест Почетного легиона, а кончик носа у него красный. Вы, верно, знаете его.
Я кивнул, что соответствовало слову «да».
— Ну, а ваша история?
— Дело в том, что это грустная история. В ней гибнет человек!
Глубокое волнение, прозвучавшее в его словах, усилило мое любопытство.
— Давайте рассказывайте!
— Вам легко говорить «давайте»! Ну, а если я заплачу и не смогу ехать дальше...
Я в свою очередь посмотрел на него.
— Видите ли, — заметил Кантийон, — я не всегда был кучером кабриолета, о чем вы можете судить по моей ливрее (и он с готовностью показал мне остатки своих красных нашивок). Десять лет тому назад я поступил в услужение к господину Эжену. Вы не знавали господина Эжена?
— Эжена? А фамилия его?
— Гм, его фамилия? Я никогда не слыхал, чтобы его называли по фамилии и ни разу не видел ни отца его, ни матери. Это был высокий молодой человек, такого же роста, как вы, и приблизительно вашего возраста. Сколько вам лет?
— Двадцать семь.
— Вот и ему было столько же. Он тоже брюнет, только посветлее, чем вы, кроме того, у вас негритянские волосы, а у него они были прямые. В общем, красивый малый, только вид у него, понимаете ли, всегда был уж очень унылый. Он получал десять тысяч ливров годового дохода и все-таки грустил, так что я долгое время думал, будто у него больной желудок. Итак, я поступил к нему в услужение. Ладно. Ни разу, обращаясь ко мне, он не повысил голоса. Только и слышу, бывало: «Кантийон, подай мне шляпу... Кантийон, заложи кабриолет... Кантийон, если придет господин Альфред де Линар, скажи, что меня нет дома». Надо вам признаться, он терпеть не мог господина де Линара. Да и то сказать, этот тип был распутник. Чего уж там, распутник, это точно! Жил он в том же доме, что и мы, все время привязывался к нам и надоел нам до крайности. Однажды приходит он и спрашивает господина Эжена. Я отвечаю, что его нет дома... И вдруг — бац! — тот кашлянул, а гость услыхал его, вот так-то. Он тут же ушел, сказав мне: «Твой хозяин — невежа!» Я промолчал, сделал вид, будто ничего не слышал... Кстати, сударь, у какого дома остановиться на улице Бонди?
— У номера шестьдесят четыре.
— Хорошо!.. Ба, да ведь мы уже приехали!
Тейлора не было дома — я вошел и тут же вернулся.
— Ну, а дальше?
— Дальше? А, мой рассказ... Скажите прежде, куда поедем?
— На улицу Сен-Лазар, номер пятьдесят четыре.
— Понятно, к мадемуазель Марс! До чего замечательная актриса! Итак, в тот же день мы отправились на улицу Мира, на званый вечер; я и стал в хвост, тпру! Ровно в полночь выходит мой хозяин в прескверном настроении: он встретил господина Альфреда и они поссорились. «Я должен проучить этого хлыща», — бормотал он. Забыл вам сказать, что мой хозяин прекрасно стрелял из пистолета, а шпагой владел, как святой Георгий. Едем по мосту — знаете, по тому самому, на котором стоят статуи, но в то время их еще не было — и видим женщину, которая рыдает так громко, что ее слышно, несмотря на стук колес. Хозяин кричит мне: «Стой!» Я останавливаюсь. Не успел я обернуться, как он уже спрыгнул на мостовую. Ладно...
Темень стояла такая, что не видно было ни неба, ни земли. Женщина шла впереди, мой хозяин — за ней. Вдруг она останавливается посреди моста, забирается на парапет, и я слышу — плюх! Мой хозяин не мешкает ни секунды и — трах! — прыгает вниз головой. Надо вам сказать, что плавал он, как корюшка.
Я говорю себе: «Если мне остаться в кабриолете, это не очень-то поможет господину Эжену; с другой стороны, плавать я не умею, и, если брошусь в реку, ему придется вытаскивать из воды еще и меня в придачу». Я говорю лошади, вот этой самой, но в то время ей было на четыре годика меньше, а в брюхе у нее — на две меры овса больше. Итак, я говорю ей: «Стой здесь, Коко». Можно было подумать, что лошадка меня поняла. Она остается стоять как вкопанная.