Мой хозяин шагнул вперед — господин Альфред отступил.
«Я полагал, что вы никогда не отступаете», — заметил господин Эжен.
Господин Альфред сделал ложный выпад; господин Эжен парировал его удар с такой силой, что шпага противника взметнулась вверх, словно он отдавал честь. На мгновение грудь его осталась открытой, и клинок моего хозяина вошел в нее по самую рукоятку.
Господин Альфред вытянул вперед руки, выпустил оружие и продолжал стоять, словно проткнувшая его насквозь шпага удерживала его на ногах.
Господин Эжен вытащил свою шпагу, и его недруг рухнул на землю.
«Вел ли я себя как человек чести?» — спросил мой хозяин у секундантов.
Они кивнули и приблизились к господину Альфреду.
Хозяин подошел ко мне.
«Поезжай в Париж и привези ко мне нотариуса; надо, чтобы он был там, когда я вернусь домой».
«Если вы думаете, что господин Альфред еще способен составить завещание, — сказал я, — то напрасно утруждаете себя: он извивается, как угорь, и изо рта у него хлещет кровь, а это дурной признак».
«Дело не в этом», — ответил он.
— Для чего же ему потребовался нотариус? — спросил я, прерывая Кантийона.
— А для того, чтобы жениться на девушке, — ответил он, — и признать ее ребенка...
— И господин Эжен сделал это?
— Сделал, сударь, и не колеблясь. А потом он сказал мне: «Кантийон, мы с женой скоро отправимся путешествовать. Я очень бы хотел, чтобы ты оставался у меня, но, видишь ли, Мари было бы тяжело видеть тебя. Вот тебе тысяча франков. Кроме того, я дарю тебе кабриолет и лошадь. Поступи с ними как тебе заблагорассудится. А если ты будешь нуждаться в помощи, обещай, что обратишься только ко мне — ни к кому другому».
И так как у меня было все необходимое, чтобы завести собственное дело, я стал возить седоков.
Вот моя история, хозяин. Куда теперь поедем?
— Ко мне домой: я закончу визиты в другой день.
Я вернулся к себе и записал историю Кантийона — точно такой, как он мне ее рассказал.
Бал-маскарад
Я распорядился отвечать всем, кто меня спрашивал, что меня нет дома, но один из моих друзей все же сумел преодолеть этот запрет.
Мой слуга доложил о г-не Антони Р... За ливреей Жозефа я заметил край черного редингота; вполне возможно, что со своей стороны владелец редингота увидел полу моего халата: прятаться было бесполезно.
— Прекрасно, проси! — сказал я громко, а про себя добавил: «Пошел бы ты к черту!»
Только любимая женщина может безнаказанно помешать вам, когда вы работаете, ибо она незримо присутствует во всем, что вы делаете.
Итак, я встал к нему навстречу, еле скрывая на лице недовольство писателя, чье уединение было нарушено в одну из тех минут, когда он особенно этого опасался; но, увидев, как бледен и расстроен мой друг, я спросил:
— Что с вами? Что случилось?
— Ох, дайте мне перевести дух, — проговорил он, — и я все вам расскажу. Впрочем, по всей вероятности, это был сон или я попросту сошел с ума.
Он бросился в кресло и закрыл лицо руками.
Я с удивлением смотрел на гостя: волосы его намокли под дождем, ботинки, колени и низ панталон были покрыты грязью. Подойдя к окну, я увидел у подъезда его кабриолет и слугу. Понять что-либо было невозможно.
Заметив мое удивление, он пояснил:
— Я был на кладбище Пер-Лашез.
— Как? В десять часов утра?
— Я приехал туда в семь... Проклятый маскарад!
Оставалось теряться в догадках, что было общего между маскарадом и кладбищем. Я смирился с этим и, повернувшись спиной к камину, принялся с хладнокровием и терпеливостью испанца скручивать между пальцами сигарету.
Когда сигарета достигла требуемого совершенства, я протянул ее Антони, зная, что обычно он был весьма чувствителен к такого рода знакам внимания.
Он поблагодарил меня кивком и отвел мою руку.
Я нагнулся, чтобы самому закурить сигарету, но Антони остановил меня.
— Прошу вас, Александр, — сказал он, — выслушайте меня.
— Вы уже добрых четверть часа здесь и еще ничего мне не рассказали.
— О, эта такая странная история!
Я выпрямился, положил сигарету на камин и скрестил руки, как человек, примирившийся с неизбежностью: мне и самому стало казаться, что он не в своем уме.
— Помните тот бал в Опере, на котором мы с вами встретились? — спросил он, немного помолчав.
— Последний бал, на котором было самое большее человек двести?