— А слава?
— Истинная слава приходит только после смерти и, значит, недоступна наслаждению. Что мне в том, если у меня в Сардинии, скажем, сотня читателей, и еще десять в Эмполи, и пять в Орвието? И что мне в том, если меня будут знать столько же, сколько знают кондитера Тиция или торговца духами Кайя? Я, автор, предстану перед потомством в посильном мне оружии, но я, человек, не жажду иного венца торжества, если он не из прекрасных обнаженных рук.
Он взглянул на обнаженные до плеч руки Елены. Они были столь совершенны, что напоминали старинную вазу из Фиренцуолы, «работы доброго мастера», такие должны были быть «руки у Паллады, когда она стояла перед пастухом». Пальцы скользили по насечке оружия, и блестящие ногти казались продолжением драгоценных камней на пальцах.
— Если не ошибаюсь, — сказал Андреа, устремляя на нее свой огненный взгляд, — у вас должно быть тело Данаи Корреджио. Я это чувствую, даже вижу по форме ваших рук.
— Ах, Сперелли!
— Разве по цветку вы не представляете всю форму растения? Думаю, вы — как дочь Акризия, получающая груды золота, только не те, что вы собрали на майском базаре! Вы помните эту картину в галерее Боргезе?
— Помню.
— Я не ошибся?
— Довольно, Сперелли, прошу вас.
— Почему же?
Она замолчала. И вот они оба почувствовали приближение круга, который должен был быстро замкнуть и сковать их воедино. Ни он, ни она не сознавали этой быстроты. Спустя два или три часа после первой встречи, она уже отдавалась ему, в душе, и это взаимное подчинение казалось естественным.
Немного спустя, не глядя на него, она сказала:
— Вы очень молоды. Вы уже много любили?
Он ответил другим вопросом:
— Думаете ли вы, что больше благородства души и искусства в том, чтобы видеть все вечно женственное в одной единственной женщине, или же в том, что человек с сильной и утонченной душой должен коснуться всех, проходящих мимо него уст, как клавишей идеального клавикорда, прежде чем отыскать высшую ликующую ноту?
— Не знаю. А по-вашему?
— Я тоже не берусь разрешить великую задачу чувства. Но, инстинктивно, я перебрал все ноты: и боюсь, что, судя по внутренним признакам, уже нашел это до.
— Боитесь?
— Je crains ce que j’espere.
На этом вульгарном языке, он говорил естественно, игрою слов почти исчерпывая силу своего чувства. И Елена чувствовала, как его голос завлекал ее в какую-то сеть и уносил из трепетавшей вокруг нее жизни.
— Ее сиятельство, княгиня Ди Мичильяно! — доложил слуга.
— Граф Ди Джисси!
— Г-жа Хрисолорас!
— Маркиз и маркиза Масса Д’Альбе.
Гостиные начали наполняться. Длинные пышные шлейфы шуршали по пурпурному ковру, из усыпанных бриллиантами, шитых жемчугом, украшенных цветами платьев выступали обнаженные плечи, почти все волосы сверкали изумительными фамильными драгоценностями, которыми римская знать возбуждает столько зависти.
— Ее сиятельство, княгиня Ди Ферентино!
— Его сиятельство, герцог Ди Гримити!
Уже образовались различные группы, различные очаги сплетен и изящества. Самая большая группа, вся из мужчин, стояла у рояля, вокруг герцогини Шерни, выдерживавшей эту своеобразную осаду стоя. Ферентино подошла к подруге и поздоровалась с ней, с упреком.
— Почему ты не явилась сегодня к Нини Сантамарта? Мы тебя ждали.
Она была высока и худа, с парой странных зеленых глаз, казавшихся далекими в глубине темных глазных впадин. Была в черном платье; в пепельно-светлых волосах носила большой, как у Дианы, полумесяц из бриллиантов, и, резкими движениями размахивала веером из красных перьев.
— Нини едет сегодня вечером к г-же Гуффель.
— Буду и я позднее, на минутку, — сказала Мути. — Там и повидаемся.
— Ах, Уджента, — сказала княгиня, обращаясь к Андреа, — а я-то вас ищу, чтобы напомнить вам о нашем свидании. Завтра — четверть. Распродажа вещей кардинала Имменрэт начинается завтра, в полдень. Заезжайте за мной в час.
— Непременно, княгиня.
— Я должна во что бы то ни стало приобрести этот хрусталь.
— Но у вас будет несколько соперниц.
— Кто же?
— Моя кузина.
— И еще?
— Я, — сказала Мути.
— Ты? Посмотрим.
Присутствующие мужчины потребовали объяснений.
— Состязание дам XIX века, из-за хрустальной вазы, принадлежавшей некогда Никколо Никколи, на этой вазе вырезан троянец Анхиз, развязывающий сандалию у Венеры Афродиты, — торжественно провозгласил Андреа Сперелли. — Бесплатное представление начинается завтра, после часа дня, в аукционном зале на Сикстинской улице. Состязающиеся: княгиня Ди Ферентино, герцогиня Шерни, маркиза Д’Аталета.
На этот выкрик, все засмеялись. Гримити спросил:
— Пари допускаются?
— Ставьте! Ставьте! — заскрипел Дон Филиппо дель Монте, подражая пронзительному голосу букмекера Стэббса.
Ферентино ударила его по плечу своим красным веером. Но шутка показалась удачной. Пари начались. И так как в этой группе раздавались шутки и смех, то, чтобы принять участие в веселье, мало-помалу присоединились к ней и остальные кавалеры и дамы. Весть о состязании быстро разнеслась и начала принимать размеры светского события, занимала все изысканные умы.
— Дайте мне вашу руку и пойдемте отсюда, — обратилась Донна Елена Мути к Андреа.
Когда они очутились далеко от кружка, в соседней комнате, то Андреа, сжимая ее руку, прошептал:
— Благодарю вас!
Она опиралась на него, изредка приостанавливаясь, чтобы ответить на приветствия. Имела несколько усталый вид, и была бледна, как жемчуг на ее шее. Каждый из молодых щеголей говорил ей пошлый комплимент.
— От этой глупости я задыхаюсь, — сказала она.
Обернувшись, увидела Сакуми, который следовал за ней, молча, с белой камелией в петлице, полный умиления, не смея приблизиться. Она сострадательно улыбнулась ему.
— Бедный Сакуми!
— Вы только теперь заметили его?
— Да.
— Когда мы сидели у рояля, он из оконной ниши не сводил глаз с ваших рук, игравших оружием его родины, предназначенным для разрезания какой-нибудь западной книги.
— Недавно?
— Да, недавно. Быть может, он думал: «Как хорошо сделать себе харакири этой игрушечной саблей с хризантемами из лака и железа, которые как бы расцветают от прикосновения ее пальцев!»
Она не улыбнулась. Пелена печали, почти страдания, обволокла ее лицо, казалось, более сумрачная тень вошла в ее глаза, слабо освещенные точно мерцанием лампады, от страдальческого выражения, углы ее рта несколько опустились. Правая рука у нее свисала вдоль платья, держа веер и перчатки. Она больше не протягивала ее ни приветствовавшим, ни льстецам, и не слушала больше никого.
— Что с вами? — спросил Андреа.
— Ничего. Я должна ехать к ван Гуффель, пойдемте проститься с Франческой, а потом проводите меня вниз, до кареты.
Они вернулись в первую гостиную. Луиджи Гулли, молодой черный и курчавый, как араб, музыкант, явившийся из родной Калабрии в поисках счастья, с большим увлечением исполнял сонату Бетховена. Маркиза Д’Аталета, его покровительница, стояла у рояля и смотрела на клавиатуру. Величавая музыка, как медленный, но глубокий водоворот, мало-помалу увлекла в свои круги все эти легкомысленные умы.
— Бетховен! — сказала Елена, почти с религиозным благоговением, останавливаясь и освобождая свою руку из руки Андреа.
И стоя так, возле одного из бананов, слушала музыку. Вытянув левую руку, она чрезвычайно медленно надевала перчатку. В этом положении вся ее удлиненная шлейфом фигура казалась выше и прямее, тень растения скрывала и как бы одухотворяла бледность ее тела. Андреа смотрела на нее. И ее одежда слилась для него со всем ее существом.
«Она будет моей, — думал он в каком-то опьянении, потому что патетическая музыка увеличивала его возбуждение. — Она будет держать меня в своих объятиях, над своим сердцем».