Войдя в комнату Джулианны, я тотчас же заметил, что она меня ждала. Она была довольна, глаза ее блестели, бледность ее была более оживленной, более свежей.
— Туллио, где ты был? — спросила она меня, смеясь.
— Это синьора Таличе обратила меня в бегство, — ответил я.
Она продолжала смеяться звонким, молодым смехом, который ее преображал. Я протянул ей книги и коробку с конфетами.
— Это мне? — воскликнула она, радостная, как маленькая лакомка.
И она поспешно стала открывать коробку маленькими грациозными жестами, которые воскресили во мне обрывки далеких воспоминаний.
— Это мне?
Она взяла конфету, поднесла ее ко рту, поколебалась немного, уронила ее, отодвинула коробку и сказала:
— Потом, потом…
— Знаешь, Туллио, — объявила мне мать, — она еще ничего не ела. Она хотела дождаться тебя.
— Ах, я тебе еще не сказала, — перебила ее Джулианна, покраснев, — я тебе еще не сказала, что доктор приходил в твое отсутствие. Он нашел меня гораздо лучше. Я смогу встать в четверг. Ты понимаешь, Туллио? Я смогу встать в четверг…
И она прибавила:
— Через десять, самое большее через пятнадцать дней я смогу ехать в поезде.
Она прибавила после паузы более тихим голосом:
— Вилла Сиреней!..
Итак, значит, она ни о чем другом не думала, ни о чем другом не мечтала; она поверила, она верила!. Мне было очень трудно скрыть свое отчаяние. Я занялся — с излишней, может быть, поспешностью — приготовлениями ее маленького обеда. Я сам поставил маленькую скамеечку ей на колени.
Она следила за всеми моими движениями ласковым взглядом, причинявшим мне страдание. «Ах, если бы она могла угадать!» Вдруг мать наивно воскликнула:
— Как ты хороша сегодня, Джулианна!
В самом деле, необычайное воодушевление оживляло черты ее лица, зажигало блеск в глазах, делало ее моложе. Восклицание матери заставило ее покраснеть, и в течение всего вечера румянец не сходил с ее щек Она повторяла:
— В четверг я встану. В четверг. Через три дня я могу ходить…
Она с настойчивостью говорила о своем выздоровлении, о нашем будущем отъезде. Она расспрашивала мать о теперешнем состоянии домика и сада.
— В последний раз, что мы там были, я посадила ветку ивы около бассейна. Помнишь, Туллио? Кто знает, найдем ли мы ее…
— Да, да — перебила ее моя мать, просияв, — ты увидишь ее. Она выросла, стала деревом. Спроси Федерико.
— Правда? Правда? Скажи мне, мама…
Казалось, что эта маленькая подробность имела в этот момент для нее какое-то особенное значение. Она становилась разговорчивой. А я удивлялся, что она так отдалась своей иллюзии, я удивлялся, что она так преобразилась от своей мечты. «Почему, почему на этот раз она поверила? Почему она так увлекается? Что внушило ей это необычное доверие?» И мысль о моей будущей подлости, может быть неизбежной, леденила меня. «Почему неизбежной? Значит, я никогда не смогу освободиться? Я должен, я должен сдержать свое обещание. Мать была свидетельницей моего обещания, — во что бы то ни стало — я должен сдержать его». И, насилуя себя, я отбросил в сторону сомнения, и вернулся к Джулианне резким душевным движением…
Она мне нравилась, возбужденная, оживленная, молодая. Она напоминала мне прежнюю Джулианну, ту, которую я так часто среди домашней жизни брал неожиданно на руки, точно в приступе безумия, и уносил бегом на наше ложе.
— Нет, нет, мама, не заставляй меня больше пить, — говорила она, останавливая мать, наливавшую ей вино. — Я и без того уже много пила. Ах, какое чудное шабли!
— Помнишь, Туллио? — И она смеялась, пристально смотря мне в глаза, она будила воспоминание о любви, над которым дрожали чары этого нежного, горьковатого, светлого, ее самого любимого вина.
— Да, я помню, — ответил я.
Она зажмурила глаза; ресницы у нее слегка дрожали. Потом она сказала:
— Жарко. Не правда ли? Уши у меня горят.
И она сжала голову руками. Свет, горевший у ее изголовья, сильно освещал длинный профиль ее лица; в ее густых каштановых волосах, как раз в том месте, где виднеется ее маленькое тонкое ухо, покрасневшее на верхушке, блестели несколько светло-золотых ниточек В тот момент, когда я помогал убирать (моя мать и прислуга только что вышли и находились в соседней комнате), она позвала меня тихим голосом: