На памяти моей Карасев был человек крайне молчаливого, и даже на вид несколько угрюмого, характера. Но отличительной чертой этого замкнутого и в себе сосредоточенного человека была его ненависть к тому полу, который в те времена звался слабым и прекрасным, то есть к нам, женщинам. Одной мне да женской половине нашего семейства он еще делал исключение, а от остальных женщин бегал с угрюмым и ненавистническим видом. Ко мне у него было даже что-то вроде нежной дружбы, поскольку она могла проявляться в молчаливой суровости его отношений; со мной он иногда и заговаривал сам, и так это было необычно, что даже отец мой заметил и полушутя-полусерьезно попробовал ему один раз сказать:
— А что бы вам, Андрей Александрович, жениться на Анюте? А то ведь пропадет ваша пенсия!
Надо было видеть нашего женоненавистника при этих словах моего отца! Он весь как-то съежился, собрался в себя и резко так ответил:
— Нет, кум! меня на это не возьмешь: у меня на всякую свадьбу заклятье, и меня женить — легче гору своротить!
Сказал как отрезал и вышел в другую комнату. Ведь чуть не поссорился он тут с отцом, а уж на что его любил, и даже кумом его доводился, крестив у него младшую мою сестру, Клавденьку.
По счастью, размолвка не была продолжительна, и дружба его ко мне из-за нее нисколько не пострадала, а к концу жизни его даже еще более усилилась. А все-таки пенсия после него пропала.
Так угрюм и молчалив был Андрей Александрович, что, если бы не его пристрастие к игре в карты, в «мельники», «свои козыри», в «шестьдесят шесть» и тому подобные безобидные домашние карточные игры, во время которых он несколько оживлялся, да любовь его к чтению вслух духовных книг, которые он любил нам читывать, его, иной раз, можно было принять, с его болезненным видом, за мертвого человека. По этой его молчаливости можно было бы думать, что и история его жизни ушла бы с ним в могилу, если бы не его предсмертная болезнь и мой уход за ним во время этой болезни: это нас с ним сблизило настолько, что душа его открылась и поведала мне свою сердечную тайну.
Быть может, ее и знал кто-нибудь из Еских старожилов, где мы жили и где служил Андрей Александрович, но мне-то она стала открываться в последний год его жизни, а уже окончательно открылась только незадолго до смерти этого несчастного человека.
Собиралась я как-то утром к поздней обедне. Андрей Александрович, как свой уже человек в нашей семье, пил с нами чай и, по обычаю своему, помалкивал. Пока наши пили чай, а я собиралась, принесли с почты письмо, адресованное на его имя. Письмо он прочел, как будто несколько изменился в лице, перекрестился да и говорит мне:
— Анюта! На тебе рубль: пойдешь в церковь — подай за упокой души новопреставленной Синклитикии и отслужи по ней панихиду!
Я взяла рубль, сходила к обедне, помянула рабу Божию Синклитикию, отслужила по ней панихиду и вернулась домой. Села пить чай, смотрю — на полу лежит разорванный и неубранный конверт от письма. Я подняла его, взглянула на адрес и увидала внизу подпись: «Из тульского тюремного замка...» Меня это поразило: кто бы это мог у Андрея Александровича умереть, да еще женщина, и где же еще — в остроге? Близких, мы все знали, у него никого не было. Знали мы, что он когда-то был женат, но жена его, как он сам сказывал, у него умерла давно... Кто бы это была умершая в остроге Синклитикия?.. И имя-то какое-то странное!... Спросить же самого Андрея Александровича я боялась, а помимо него узнать было неоткуда. Так прошел почти целый год, и я каждый раз, как ходила к обедне, носила Андрея Александровича рубли на помин души новопреставленной рабы Божией Синклитикии. Было очевидно, что на этом имени я встретилась с тайной его души, но, что это была за тайна, выяснилось, как я уже говорила, при конце жизни нашего кума.
II.
Вот эта история.
В начале 50-х годов прошлого столетия Андрей Александрович был, что называется, мужчина во всей красе возраста, да и положение, по должности помощника казначея, для того малотребовательного в глухой провинции времени занимал немалое и, стало быть, для многих невест нашего города был приманкой хоть куда. Однако внимание завидного жениха не обратили на себя барышни состоятельного круга, а выбор его, вопреки ожиданию многих, остановился на круглой сироте, жившей из милости в одном богатом доме нашего уездного города. Красавица она была на редкость, но только и было у нее приданого, что ее выдающаяся красота, и было естественно, что Андрею Александровичу не пришлось за ней долго ухаживать, и скоро в городе прошел слух о близкой их свадьбе. Вскоре слух этот подтвердился: на жениховский счет невесте было сделано приданое, а тут же вскоре их и повенчали. Совершилось все это быстро: горожане наши не успели толком и посудачить о женихе с невестой, как они уже стали мужем и женой.