Смягчила эта жалкая беспомощность сердце несчастного... И с этой роковой ночи удивленные хозяева, затем соседи, а там и весь переулок узнали, что Бог дал Андрею Александровичу дочку Таню. Одни пожимали плечами не без некоторой доли ехидства; другие недоумевали; третьи пребывали равнодушнее, но таких, конечно, в т-ском переулке было значительное меньшинство, как и во всякой провинции, всегда склонной проявлять особый интерес к интимной жизни ближнего.
«Это — твоя дочь Татьяна!» О, злая, беспощадная насмешка!
И жгла эта насмешка бедное сердце и днем и ночью как раскаленным железом незажившую, болезненную рану сердца несчастного. Что бы с ним было, если бы не ребенок, отвлекавший заботой о себе его сердце от безнадежного отчаяния, — христианину страшно и подумать! Беспомощность и заброшенность ни в чем не повинного младенца, покинутого на его попечение, отогнали от Андрея Александровича черные мысли, и он кончил тем, что страстно полюбил маленькую Таню. Кто проникнуть может в глубину человеческой души? Не перенесло ли отвергнутое сердце своей любви на то, что было живой частью любимой женщины?.. Андрей Александрович не расставался ни на минуту с ребенком; только служба — источник пропитания этих двух заброшенных существ — отрывала его на время служебных часов от маленькой Тани, зато все остальное время было посвящено ей безраздельно. Как же любило, стало быть, его сердце мать этого ребенка!
Но недолго крепился Андрей Александрович: старая тоска, неизжитое горе взяло верх над воздержанием, одолела старая страсть, и — опять завилось горе веревочкой, и затонуло оно в мертвой чаше. Опять запил бедняга.
В Т-е, где его меньше знали, меньше и терпели его на службе; когда стала заметна начальству страсть, вернее, болезнь горемыки, со службой ему пришлось расстаться вторично, — с ней рушилась, стало быть, последняя преграда, сколько-нибудь удерживавшая его от окончательного падения. Опускаясь с каждым днем все больше и больше, растрачивая на свое безумие последние гроши, Андрей Александрович дошел наконец до того, что стал таскаться по самым последним кабакам, пропивая остатки даже домашней своей обстановки. И вот, в один ненастный зимний вечер, когда на дворе бушевала такая вьюга, что добрый хозяин на улицу и собаки не выгонит, забрел он с питомицей своей на руках в один из последних притонов пьяной страсти. Побоялся он, что ли, тёмной ночью, в морозную вьюгу, возвращаться с ребенком домой, или уже у него к тому времени и дома-то не было, только пришлось ему заночевать с малюткой на холодном земляном полу у кабацкой стойки. Видно, есть до поры до времени у пьяного своя судьба-покровительница, или уж Богу не угодно было погубить исстрадавшуюся душу, только Андрею Александровичу эта ночевка прошла даром, ну а ребенок простудился насмерть и, прохворав с неделю, Богу и отдал свою ангельскую душеньку.
Эта неделя у изголовья умиравшей Тани отрезвила несчастного, и со смертью последней его на земле привязанности отступила от него и его гибельная страсть: он бросил пить и уже до конца своих дней более не прикасался к рюмке.
Что переработалось в его сердце, что вынесла его душа, когда маленький могильный холмик скрыл под собою навеки последний обломок минувшего?
Видно, и яд бывает сладок, если его подносит любимая рука. Люди старого закала это понимать умели. Должно быть, понимал это и Андрей Александрович...
V.
Последний, уже совершенно трезвый период жизни Андрея Александровича прошел весь опять в нашем городе. Опять его приняли на службу в казначейство, где он вскоре и занял свое старое место помощника казначея. Служака-то он трезвым был отменный.
К тому времени история его уже успела настолько основательно забыться, что для меня она из уст его была новым откровением. Родители-то мои, быть может, ее и помнили, но с нами, дочерьми, об этом никогда не говорили. Наши времена-то были не то что теперешние: и взрослые не всегда знали то, что теперь детям открывают чуть не с пеленок...
Прошло уже пять лет со времени кончины новопреставленной Синклитикии, умершей в остроге. От Андрея Александровича я узнала, когда он поведал мне свою историю, что эта узница была его женой. Двенадцать лет томилась она в тюрьме, так и не увидала больше земной свободы. Тайна ее преступления была унесена Андреем Александровичем в могилу; только стороной, уже значительно позже, довелось мне от кого-то слышать, что ее соблазнитель умер от болезни, которая судебным властям показалась подозрительной, едва ли он не был отравлен, и вот по делу-то об его отравлении и была обвиняема жена нашего горемыки. В те времена суд был долгий, и Синклитикия Платоновна до суда так-таки и не дожила, в остроге отстрадав и отплатив своими страданиями Небесному Правосудию за то зло, которое она на земле причинила бедному сердцу своего мужа. Но за достоверность этого слуха я не могу ручаться: другое было дело, если бы я об этом узнала из уст самого Андрея Александровича, а он, как я уже сказывала, на этот счет не обмолвился ни одним словом: видно, хорошо умело прощать его сердце.