«Отцы святии, что это за светоносные юноши?»
А преподобный Феодосий отвечает:
«Сегодня в Скиту в Церковщине освящен храм преподобного Феодосия, а где стоит полк юношей, там будет построен собор».
Как видите, братия, сами угодники, павшие на месте сем от меча татарского, ожидают прославления их мученического подвига храмом Божиим. И быть тому, ибо на сие есть изволение Божие.
Батюшка сказал слово это в таком духе, что не только мирские, но даже и братия тронута была до слез.
25 мая 1914 года. День Св. Троицы67. Церковь Рождества Богородицы в этот день походила не на храм земной, рукотворенный, а на Эдем сладости, только что исшедший из творческих рук Создателя и Бога всяческих. Голубой цвет стен, ясная позолота иконостаса, зеленые ветви деревьев, сквозь которые просвечивали лики святых, чудное пение клиросной братии и соборное благоговейное служение — все это такой небесной благодатью веяло на душу, что, кажется, вовеки не вышел бы из храма Пречистыя Богородицы.
Литургию соборне служил батюшка, а затем и вечерню. Началось чтение молитв Святому Духу. Став на колени и отерев рукою набежавшие на лоб капли горячего пота, он начал внятно читать первую молитву. Читал он просто, но умиленно. И вот, слышу, голос его стал ослабевать, и вдруг из глаз его покатились горячие слезы. Слезы неоднократно прерывали чтение молитвы, особенно на тех местах, где молитва возносилась о прощении грехов и освобождении нас от власти диавола. Вся церковь преисполнилась плача. Остальных молитв от душевного волнения и потоков слез батюшка читать был уже не в силах; за него их прочел казначей о. Аполлинарий.
Вот как в простых сердцах почивает Бог.
16 июля 1914 года. На другой день после торжественного празднования памяти Св. князя Владимира в часовне на Крещатике, находящейся в заведовании Скита, батюшка о. игумен Мануил возвратился в Скит совсем больной. Болезнь (дизентерия) уложила его в постель, и батюшка заболел не на шутку. Два дня спустя расстроенное его здоровье еще более поколебалось: неожиданно для всех объявлена была мобилизация по случаю войны с Австрией и Германией. Келейники доложили, что забирают лошадей, повозки, упряжь и требуют братию, как раз тех, которые являются, можно сказать, нужнейшими членами общежития, как-то: заведующих столярней, кузницей, уставщика, фельдшера, канцеляристов; взяли и записчика — о. Филиппа, только что перед тем заболевшего дизентерией. О. Филиппа, по освидетельствовании, как больного, оставили и препроводили в киевскую Кирилловскую больницу, где он 28 июля и скончался. Царство ему Небесное! Святой он был жизни человек. Много он молился и постился, целые ночи проводил не ложась, но сидя на койке и не раздеваясь, и, чем только было можно, смирял себя. Трудился больше всех. Зайдет, бывало, в алтарь — и это по крайней нужде — и там старается слова лишнего с братией не только с меньшей, но и со священнослужителями не вымолвить, памятуя присутствие в алтаре Господа... Батюшка услыхал, что забрали братию, загоревал, умолк и тихо опустился на постель. Это было 13 июля. После сего благословил двух ставленников — о. Михаила и о. Пантелеимона — и велел им идти в Братский монастырь для рукоположения — первого во иеромонаха, а второго во иеродиакона. Призвав к себе в залу, батюшка взял крест и после краткой молитвы благословил нас, уходящих (в их числе и меня), и сказал:
— Не скорбите, братие: Господь все устрояет на пользу нашу!
Я не удержался и зарыдал, зарыдали и бывшие со мною. Да и кто бы не заплакан при взгляде на покрытое сединами, так быстро осунувшееся и исхудалое лицо Старца, держащего в руках крест и благословляющего им братию на бой с врагами?
Благословив нас, батюшка того же дня уехал в Киев в лаврскую больницу, откуда и прислал нам в благословение по серебряной иконочке; мы же, ратники ополчения, остались в обители до следующего дня, а те из братий, кто состоял в запасе армии, ушли раньше.
Жаль было расставаться с обителью, и, сколько ни старался я не скорбеть, ничего с собою не мог поделать: плоть, несмотря на бодрость духа, онемощнела, и горячие слезы катились из глаз. Жаль было расставаться с пустынею, и особенно я жалел о том, что больше мне не придется найти такого наставника и руководителя, каким был о. игумен Мануил. Скажу, что другой отец родной так не печется о своем сыне, как заботился он обо мне. Я плакал, но плач этот был не в горечь, а в сладость. Я скорбел не так, как неимущие упования. Чтобы скрыть слезы свои от братии, я мысленно начал утешать себя, приводя на память примеры из Священного Писания. Но кто-то будто говорил мне: