— Феодор! Чего ты скорбишь? Не скорби — Я дам мир Европе!
И когда я взглянул на небо, то увидел в невыразимой воздушной дали Спасителя, стоящего в белой льняной одежде, опоясанной золотым поясом. Сверх этой одежды была другая, а в руках Спаситель держал крест, как то пишут на местных иконах... Когда видение это скрылось, я проснулся вне себя от радости. И что же? На другой день после этого видения мир был заключен, и кончились таким образом все мои душевные смуты.
XXXVII.
Из Лебедяни я выехал, сняв родителя со службы, со всем своим семейством в село Доброе, когда-то бывшее городом. Опять началась для меня обеспеченная и прибыльная служба дистанционного, и мір опять, вопреки моим обетам, понемногу стал меня затягивать в свои сети. Кончилось тем, что я, к стыду моему, увлекся красотой жены одного купеческого сына и стал вновь рабом своих страстей. О монастыре я, казалось, и думать забыл, хотя в минуты просветления сердце мое с тревогой обличало мое поведение. Но жизнь шла своим порядком, брюхо было сыто; а сытое брюхо, как известно, к ученью глухо, особливо к ученью света, добра и истины, еже во Христе Иисусе, Господе нашем.
Однажды приехал ко мне один мой приятель, человек молодой, служивший в Добром становым приставом, и соблазнил меня ехать на охоту за утками. Собралась нас целая компания, и покатили мы на тройках верст за 15 от Доброго. Было это время, когда матерые утки линяют и держатся в камышах на озерах. И вот на одном-то из таких озер мы и начали свою охоту. Мы со становым пошли по одному берегу, а остальная компания — по другому. Ружья у нас были отличные, и охотились мы с подружейными собаками. Дичи было много, собаки работали на славу, да и охотники не зевали, — и скоро мы наколотили препорядочно и молодяку, и старых уток, и селезней. Обилие дичи и непрерывная бойня несколько поутомили меня и поохладили охотничий пыл. Я шел опустив ружье и задумался. Мысль моя невольно обратилась к монастырю, к невыполненным обетам... Когда же, думал я, удастся мне наконец поступить в монастырь? где все обещания прозорливого старца Макария?.. Я взглянул на небо и с горькой усмешкой недоверия сказал: «Ну, где же Божий Промысл? Какой это Промысл! Все это игра случайностей, игра воображения!...»
В это мгновение из камышей вылетела утка... Меня что-то изо всей силы ударило в спину и точно обожгло. Гулко прокатился выстрел, и я тут же упал на землю — почти в беспамятстве... Ко мне подбежал становой — лицо, искаженное испугом, и прерывающимся от волнения голосом спросил:
— Голубчик ты мой, жив ли ты? Прости, Христа ради, — это. я нечаянно... Нечаянный был выстрел...
Оказалось, что становой хотел было выстрелить по взлетевшей утке, но, когда он вздумал вскинуть к плечу ружье, курок преждевременно спустился, и весь заряд крупной утиной дроби угодил мне в спину. А ружье у станового было такое, что этой дробью в сорока саженях пробивало доску... А я шел впереди станового саженях в семи или восьми... Бедный становой весь трясся, бледный от испугу, и только причитывал:
— Ах, ах! голубчик ты мой, я тебя убил! я тебя убил!
Когда прошла первая минута испуганного оцепенения, я попробовал приподняться. Это мне удалось. Кое-как сняли они с меня сюртук. Рубашка была вся смочена кровью, но кровь уже более не текла, и я не чувствовал боли. Боль была мгновенная только при выстреле: меня точно обожгло или укололи в спину острыми вилками, а затем она также мгновенно и прошла. Силы ко мне вернулись, я почувствовал, что опасности нет, встал с земли, и мы пошли пешком к лошадям. Я велел становому ничего не говорить о случившемся, но охоты мы уже более не продолжали — не до охоты уже нам было. Вернулись домой, я сказал о том, что со мною было, только сестре Екатерине со строгим запретом что-либо говорить отцу, а становой послал свою тройку за доктором в имение князя Васильчикова, неподалеку от Доброго.
Рано поутру приехал доктор, осмотрел мою спину и улыбаясь сказал:
— Хорошо же вы охотитесь!... Только вы не беспокойтесь: опасного ничего нет. Вот я вам пришлю примочку, а вы ее приложите к ранам, когда будете ложиться спать, — боль и успокоится...
Но в том-то и дело, что боли у меня никакой не было... Напившись чаю, доктор уехал обратно. На ночь я не воспользовался докторской примочкой, лег спать и уснул самым приятным сном. Вставши поутру, я попросил сестру дать мне другую рубашку, и когда я ее стал менять, то из моей спины дробины посыпались на пол. Изумленный и обрадованный явному чуду, дарованному мне для вразумления моего, я обратился к образу Спасителя, висевшему тут же в комнате, и взмолился Ему: