Это было в 1860 году. Мне шел 33-й год, а брату Ивану — 25-й. В последних числах мая брат и все ехавшие с ним — и хозяин, и приказчики прибыли к нам в Лебедянь. Более семи лет не видались мы с братом, и была радостна наша встреча, но я еще не знал, что она мне готовит, а то бы возрадовался еще более.
Приготовлен был сестрами обильный обед. Уставили они стол винами и закусками, как и подобает, по русскому обычаю, для встречи желанных и долгожданных гостей. Рады были брату, но хотелось еще и поприветить именитого гостя, чуть не миллионщика, братниного хозяина... И вот, когда мы сели за стол и уже обедали, я вспомнил наших стариков родителей и сказал:
— Ах, брат! Живы были бы наши родители и видели бы они нас всех собравшихся вместе: то-то бы они нас благословили, то-то бы возрадовались!
При этих словах сестры заплакали, заплакал и я. Глядя на нас, заплакали две невестки нашего домохозяина, очень любившие моих сестер и приглашенные нами к обеду. Смотрю, и хозяин брата тоже до слез умилился... Брат налил бокал и хотел потчевать приезжих гостей, но его остановил хозяин:
— Подожди, Иван Афанасьевич, — сказал он, отирая слезы, — я недаром ехал сюда знакомиться с твоими родными: хотелось мне лично убедиться в правде рассказов твоих о твоей семье. Теперь я все видел, все знаю. И вот пришло время сказать тебе и всем твоим, что я решаюсь выдать за тебя единственную дочь мою... Возьмите, Федор Афанасьевич, образ и благословите братца вашего жениться на моей дочери, Марье Васильевне.
Все при этих словах встали. Я снял со своей груди образок — материнское благословение, брат положил три поклона, и благословил я его словами:
— Да будет над тобой и над вами благословение Божие!
И что тут было, Боже милостивый!... Дух захватило от нахлынувшего на всех нас потока умиленных, благодарных слез к Богу и Преблагословенной. В одну душу слились все души наши, и мы только могли целоваться друг с другом и плакать. Плакали и целовались, целовались и плакали... А в сердце моем точно ангели пели: се, год избавления твоего! Се, год оправдания веры твоей и надежды твоей!... О незабвенное время!...
После обеда будущий тесть моего брата попросил меня достать лошадей, и мы втроем, с ним и с братом, ездили в Лебедянский Троицкий монастырь: ему хотелось видеть место, где я жил и молился. Видел он и сад монастырский, и сруб; показал я ему все места, на которых я плакал и молился, прося Господа, чтобы Он устроил жизнь мою и сотворил меня Своим иноком. Была у меня в срубе спрятанная крышка гробовая, свидетельница моих ночных молитвенных воздыханий, и ту я нашел и показал своим спутникам. С видимым сочувствием смотрел на все Василий Дорофеевич (так звали миллионщика), обо всем расспрашивал и, когда мы ехали обратно из монастыря домой, сказал мне:
— Ну вот, Федор Афанасьевич, мы возьмем теперь от тебя к себе в Шуру сестрицу, Пелагию Афанасьевну, а ты, во исполнение данного обета, иди в обитель и молись за всех нас Богу.
С этою радостною для меня вестью мы и вернулись домой, где нас ждали с чаем. Выпили мы тут на радостях, закусили, и в тот же вечер мой Богом ниспосланный благодетель и будущий родственник выехал из Лебедяни на Москву с братом и со всеми приказчиками, наказав мне привезти в Москву дня через три сестру Поленьку.
О глубина премудрости и милосердия Божия!...
XLII.
Быстро стала теперь устраиваться моя судьба: через три дня я выехал из Лебедяни с сестрой Екатериной и Поленькой в Москву, а из Москвы Поленьку с транспортом товаров и нашей служанкой вскоре отправили в Шуру. Меня Василий Дорофеевич щедро наделил деньгами, сам с братом уехал на Нижегородскую ярмарку, а мы с Екатериной возвратились в Лебедянь. Таким образом были улажены все пути для моего поступления в монастырь. Старшая сестра тоже решила без меня не оставаться в міру, а пожелала поступить в Троекуровскую обитель, что вскоре и исполнила3.
Теперь мне нужно было ехать в Балашов хлопотать об увольнении из общества. Но и тут все устроилось сверх всякого ожидания необыкновенно легко и просто: само увольнение ко мне пожаловало из Балашова, не дожидаясь моих хлопот. Пока я собирался ехать, ко мне принесли из полиции объявление. Пришел я в полицейское управление, а мне и подают увольнительное свидетельство для поступления в иноческое звание. Прислано оно было дядей моим по матери, Петром Андреевичем Скляровым, по письму моему, которое я успел написать ему перед отъездом с Поленькой в Москву. Видно, нет запоров и стен, которые могли бы устоять в час исполнения воли Божией: не устояла перед ней и канцелярская волокита... Оставалось мне теперь решить выбор монастыря, в который поступить, а затем уже всецело предать себя воле Божией, а свою волю отсечь до самой гробовой крышки. Но куда было мне идти? Казалось бы, что лучше в Оптину или Площанскую пустыни, где меня знали и где всех я знал и все любил? Но — нет: что-то меня отвлекало от этих великих кораблей монашеского спасения, и мысль моя обращалась все больше в сторону Лебедянского Троицкого монастыря: манил меня его уединенный старый сад с заброшенным срубом... Усердно я молился Богу, чтобы Он Сам мне указал мой путь. И увидел я сон: сад; в саду келья, а в келье стоит на коленях и молится инок с седой, окладистой, продолговатой бородой. Я спросил кого-то во сне: кто это? И мне было отвечено: это ты!... Тут я проснулся и недоумевал: где этот сад и где эта келья? и в этом недоумении я пребывал до поступления моего в монастырь, когда я уже наяву увидел это место... Но об этом я скажу в свое время.