Что же касается до того, что будто в келлии без священника нельзя молиться, то это более удивления достойно, нежели вероятия. Сколько видим святых жен, в пустыне жительствовавших, в посте просиявших; чем занимались они, как не молитвою в уединении? Святая Мария Египетская в пустыне без пресвитера приносила свои молитвы и токмо в последний год жизни удостоилась узреть святого Зосиму и принять от него Святые Христовы Таины. Насчет же того, что без благословения старицы ничего не делать, это не только полезно, но и спасительно. Из множества примеров, имеющихся в Патерике и писаниях святых Отец, напоминаем о том ученике, который, будучи послан на послушание от старца в город, едва не впал в любодеяние, но, воспомянув старца, невидимою силою был восхищен и очутился в келлии своей. Что относится до старцев, то в девичьих монастырях подразумевать должно о старицах. Не все старцы были священники, сие ясно видеть можно из жития преподобного Пафнутия, Боровского чудотворца (1 мая), ибо у него в монастыре из 700 братий не было ни одного священника, но все были под руководством старцев. Итак, лучше сообразоваться с уставами иноческого жития и быть спокойными.
В Добротолюбии, в послании св. Кассиана к Леонтину игумену (4-й части лист 157 на обороте) напечатано: «Авва Моисей рече: да не точию, яже творим, но и яже помышляем, открываем отцем; и да ни в чем же своему помыслу веруем, но и во всем словесем старец да последуем; и оно быти добро веруем, еже аще они искусят. Сие же делание не точию истинным разсуждением и правым путем инока невредима пребывати устрояет, но и ото всех сетей диавольских без вреда того сохраняет». Сия помянув вашей любви от многого малое и поручая вас покрову Божию и слову благодати Его, остаемся ваши недостойные богомольцы, многогрешный иеросхимонах Леонид и многогрешный иеромонах Макарий.
19 сентября 1840 года».
LXVIII.
Конечно, напрасно было думать мне, что временный отдых, данный мне врагом человеческого рода после столкновения с казначеем и сравнительно изредка нарушаемый гонением на меня за защиту старчества, напрасно, говорю, было думать, что отдых этот будет продолжителен, и у нас в обители вскоре произошел один весьма печальный случай, который мог бы ввести меня в скорбь тягчайшую, если бы не милость Божия, помиловавшая меня, грешного. Началось новое вражеское гонение на меня с того, что, как я уже раньше говорил, не по духу было моему начальству и братии расположение и даже любовь ко мне Луки Алексеевича Федотова, сделавшего меня по смерти его единственной дочери душеприказчиком по завещанию к его немалому имуществу. И завещано-то оно было нашему монастырю, а вот — поди ж ты — как мутил лукавый и возбуждал против меня братию за это!
Девица Федотова, дочка Луки Алексеевича, — упокой, Господи, душу ее в селении праведных! — была погребена у нас, в ограде монастырской. На могиле ее заботливая родительская любовь насадила цветы, и, конечно, я почитал для себя святой обязанностью поливать эти цветы ежедневно, когда стояла засуха. И сколько же мне было брани за эту поливку, это и описать трудно!...
Было у меня положено за правило выходить на это дело в б часов вечера, и к этому часу к могиле уже собирался праздный народ — послушники, иеромонахи и даже казначей, направляя стопы свои в трапезную к ужину.
— Какой это монах! — восклицали мне вслух одни.
— Наемник! — ворчали другие.
— Всем бы ты был хорош, — говорили более доброжелательные, — но это дело твое соблазняет не только иноков, но даже мирских. Грех тебе!
— Да что ему не поливать, — глумились третьи, — он ведь за это сотни рублей берет, мошенник этакий!